её поближе, и тихо улыбнулся во тьму.
– Ядрёна мать! Мы воинску науку знаем!
– Может позвонить сбегать?
Глаза шальные от бесконечности разъели темноту: будто рыбу тащил удочкой и чувствовал – сорвётся.
– Ты чё, мать, спятила!.. Они же… они… Тс-с! У них там, наверняка, кто-нибудь у подъезда на атасе стоит!
– Где?
– Ну… на посту… предупредить или свидетелей убрать!
– А-а…
Шушарин взял стопку и выпил.
– Ты, мать, давай без самодеятельности. Подождём рассвета. Может, приляжешь, а я часовым побуду?
– Да, где теперь уснуть. Во! опять скрипит… Ненасытные… И не боятся же.., – тяжёлые выдохи старухи натянулись пробкой на бутылку.
На перепонки деда осыпались стрелки часов.
– Дело серьезное, – луна вцепилась в края пробки, – слышь, а когда под шкафом дверь не сдюжит – газ включай!
– Зачем? – напугалась жена.
– Как зачем! – Лунный свет на металле пробки исчез, и блеск слезы горькой помчался в рюмку: строго и рассудительно. – Что они с тобой нянькаться будут?!.. Лучше – уснуть!
– Ой, Петенька! – взвизгнула Полина Тимофеевна и упала лицом ему в колени, – половицы громко проскрипели над кухней.
: «Перебрал, – подумал Шушарин, поглаживая её по голове, – слишком большая крутизна».
– Так, не горюй! – муж осознал: сегодня он действует – это приятнее. – Ну-к, воду на газ поставь! И мне края наполни, чтоб нутро торкнуть разогревом, язви их!
– Зачем?!
Тимофеевна Полина-былина с оглядкой на потолок склонила горло бутылки к краю рюмки и водка расторопно взобралась по граням – к грани: края открылись хмельной росе и они сбежали празднично на стол, роняя свой аромат в объём кухни.
– Хм-м! Смекалка! – воин задохнулся сладко и горько выпитым, стряхнув с руки капки пролитого, – Сырость только не разводи! Мне ж дороги эти капли… Побереги! Побереги, да: это ж тебе не вода!… Я… язви их, слезинки наши-ваши… Да… Слезами этими и поможешь, и не поможешь… Не плачь! Смекалку-то зришь?! И шкаф не нужен будет: полезет вор в окно, а мы его кипяточком! Пусть скрипят… Только воду в ванной набирай, чтоб не шуметь.
Пока шумела по трубам вода, он расслабил ещё стопочкой всё своё тело.
Открытый огонь упёрся в дно кастрюли и застыл в глазах Полины Тимофеевны, успокаивая и сердце, и руки, и душу.
Где-то скрипел потолок…
Молчали…
За окном показались светлые краски рассвета, взгляд Петра Степаныча столкнулся с углами стен – никакой бесконечности: ни праздника, ни страха: ни потопа, ни вора. Устал: наступал день, нужно было как-то прожить его, дождаться следующей своей радости-ноченьки.
Где-то тюкало-скрипело и зрачки старика цеплялись за фундамент лампочки: кого это сон не берет?!…
– Что – вскипело? Тогда налей ещё, – на прорыв пойду!
– Петенька,
