счастью, под столом очутилась борзая собака и пожирала кусок за куском. Петрунчик вел себя удивительно: перепивая и забавляя хозяина, он завладел им до того, что Петр Иванович обратил на нас внимание только в то время, когда, убедившись, что брошенные нами под стол куски уничтожены, мы разом поднялись с мест.
В гостиной между тем появились три постели, приготовленные для нас во время ужина, а в зал, по снятии стола, собралось баб вдвое больше прежнего, и мы убедились, что протесниться к выходу нам не было возможности. В довершение удара Бацов, осматривая постель, вздумал поднести свечу поближе к дивану; он ахнул и подозвал нас. Было от чего ахнуть: по всей обивке дивана и на проточенных обоях сидели в три шеренги клопы.
– Нет, это из рук вон! – крикнул энергически Лука Лукич и выбежал вон.
Мы боялись, что он по горячности испортит дело наше вконец. И точно, было близко к тому, когда Бацов вернулся к нам, таща Бакенбарды за руку.
– Посмотрите, что это? – заговорил он, проводя свечкой вдоль дивана. – Это свинство, это подлость, наконец! Затащить гостей насильно, не дать чашки чаю, кормить черт знает чем, и после травить!.. Это на смех, что ли, он делает? – прибавил Лука Лукич, ставя свечку и сверкая глазами.
– Полно, Лука Лукич! – приступили мы к Бацову.
– Нет, этот мерзавец стоит пятисот нагаек! – крикнул Бацов, свирепея.
– Что ж тут, господа, – лепетал Бакенбарды, – дом не мой, я был бы рад… если б… да не знаю, как помочь…
– Оставь, Лука Лукич! – перебил Атукаев и обратился к Бакенбардам: – Послушайте, – сказал он, – вы видите ясно, что в этой берлоге остаться мы не можем. Помогите нам, пожалуйста, выбраться отсюда так, чтоб он не заметил этого…
– Очень рад, очень рад! Лошади у вас готовы? Где они? Я прикажу подавать.
– Как же вы это сделаете?
– Очень просто: их подведут к балкону, я притворю двери в зал, вы выйдите в эту дверь и…
– Представьте! – крикнули мы все трое, глядя вопросительно друг на друга. Перед нами была дверь на балкон, и мы только теперь ее заметили.
Пока г. Бакенбарды хлопотал о лошадях, мы успели подать знак Хлюстикову; тот вместо танцев придумал водить хоровод, окружил Петра Ивановича бабами и запел:
Дунай, мой, Дунай, веселый Дунай!
Явился Бакенбарды и, получив от нас при рукопожатии тройной титул: избавителя, благодетеля и еще чего-то, раскланялся с достоинством, повторил раз пять: «Бон нюи»[64] – и захлопнул дверь в залу.
Съехавши потихоньку со двора, мы живо домчались до места и очутились в чистой и просторной крестьянской избе. Нужно ли повторять, какими глазами смотрел я, изнуренный двухдневной бессонницей, на три приготовленные для нас по углам постели? Но это увлечение было мелко в сравнении с тем громким возгласом, каким приветствовали мы Артамона Никитича, представшего нам с клокочущим самоваром в руках:
Бон нюи – спокойной ночи (с фр. bonne nuit).
