Петрушка болезнью горла. Болел он двое суток, умер тихо. Кормила его год и два с половиной месяца, жил он с 13 июня 1872 года. Был здоровый, светлый, веселый мальчик. Милый мой, я его слишком любила, и теперь пустота, вчера его хоронили. И не могу я соединить его живого с ним же мертвым; и то и другое мне близко, но как различно это живое, светлое, любящее существо и это мертвое, спокойное, серьезное и холодное. Он был очень ко мне привязан, жалко ли ему было, что я останусь, а он должен меня оставить?
1874
17 февраля. Сколько ни думаю о будущем – нет его. И только зазеленеет трава над Петиной ямкой, как ее взроют для меня; это мое постоянное мрачное предчувствие.
1875
12 октября. Слишком уединенная деревенская жизнь мне делается наконец несносна. Унылая апатия, равнодушие ко всему, и нынче, завтра, месяцы, годы – всё то же и то же. Проснешься утром и не встаешь. Что меня поднимет, что ждет меня? Я знаю, придет повар, потом няня будет жаловаться, что люди недовольны едой и сахару нет, надо послать, потом я с болью правого плеча сяду молча вышивать дырочки, потом ученье грамматики и гамм, что я делаю хотя бы с удовольствием, но с грустным сознанием, что делаю не хорошо, не так, как бы хотела. Потом вечером то же вышиванье дырочек и вечное ненавистное раскладыванье пасьянсов тетеньки[32] с Левочкой. Чтенье доставляет короткое удовольствие – но много ли хороших книг?
Во сне иногда, как нынче, живешь. Именно живешь, а не дремлешь. То я иду в какую-то церковь к всенощной и молюсь, как я никогда не молюсь наяву, то вижу чудесные картинные галереи, то где-то чудесные цветы, то толпу людей, которых не ненавижу и не чуждаюсь, а всем сочувствую и люблю.
Видит Бог, как я нынешний год боролась с этой постыдной скукой, как я одна, в душе, поднимала в себе всё хорошее и вооружалась, главное, мыслью, что для детей, для их нравственного и физического здоровья самое лучшее – деревенская жизнь, и мне удавалось утишать свои личные, эгоистические чувства. И я к ужасу своему вижу, что это переходит в такую страшную апатию и такое животное, тупое равнодушие ко всему, что это пугает меня больше всего и против этого бороться еще труднее.
И потом я не одна: я тесно и всё теснее с годами связана с Левочкой, и я чувствую, что он меня втягивает в это тоскливое, апатичное состояние. Мне больно, я не могу видеть его таким, какой он теперь. Унылый, опущенный, сидит без дела, без труда, без энергии, без радости целыми днями и неделями и как будто помирился с этим состоянием. Это какая-то нравственная смерть, а я не хочу ее в нем, и он сам так долго жить не может.
Может быть, взгляд мой пошл и неверен. Но мне кажется, что обстановка жизни нашей, обстановка, которую создал он, потому что мне она тяжела, – то есть это страшное уединение и однообразие жизни – способствует нашей взаимной апатии. А когда я думаю о будущем, о выросших детях, об их жизни, о том, что у них будут разные потребности и их всех надо еще воспитать, а потом подумаю о Левочке, то вижу, что он со своей апатией и равнодушием мне не помощник, он к сердцу ничего не может принимать
Пелагея Ильинична Юшкова, младшая сестра отца Толстого.
