приходилось считаться, уповая на саван ночи, когда краска стыда на щеках Аманды была видна разве равнодушной луне и звездам.
Зной, соленая вода, дикая зелень берегов, зловоние протухшей воды, кою невозможно было вычерпать, лишали мисс Стоун всякого самообладания, и она порою ловила себя на том, что считала немые крики своей души, замурованной в склепе отчаянья.
Приказчик, медный от солнца, как давно не чищенная пряжка – ногти и глаза темные, цвета сырой глины, – попеременно с капитаном сидел на веслах. В беде его поддерживала мысль, что он назло превратностям судьбы жив, и второе – черт на ладан – он когда-нибудь да вернется к месту, где ими был высажен Гелль. «Сундук слишком тяжел… слишком для старика, – злорадно итожил Тимофей. – Один бес, он его там закопает… А уж я-то всё саблей протыкаю… сие не в зазор – озолочусь».
Тараканов жил этой смутной надеждой, черной и сладкой, как патока. Казалось, целую вечность он ожидал такого случая, и вот он – на тебе в руки, ан нет! Глухая и глубокая, что омут, злость на капитана, на его категоричное «нет» жалила и кромсала душу… Этого решения он ему простить не мог, однако без лодки и помощи напарника бедовать на берегу, среди диких было глупо. «Ладно, пущай, – тешил он себя. – Выше ветру головы не носи. Тихий воз на горе скорее будет. Тятька сызмальства учил тебя плетью: „Думай думу без шуму. Что хорошо, то с поотдышкой“». Стиснув ороговевшие от мозолей ладони, он давил массой на весла и час за часом, день за днем смаковал свою затею: «Золото не в золото, не побыв под молотом. Еще возьмем свое, погуляем!»
Сам капитан тоже заметно сдал. Обычно спорый на дело и слово, он нынче молчал. Жажда и зной убивали последние слова и чувства. Виски стягивал высыхающий пот, плечи ломило от весел, ровно их били палкой. Не то на пятый, не то на шестой день пути за борт была брошена большая часть клади, прежде почитавшаяся неприкосновенной. Шлюпка теперь шла налегке, так как с каждым днем легче становились и их дорожные мешки. Кончалось продовольствие, взятое с пиратского брига. И это тоже заставляло беглецов ускорять свой «шаг».
– Уж нашто земля русская велика, а всё нам ее мало, что татарину кумыса. Уж куды залетели, ваше благородие… – цыкал, скрипя зубами, приказчик. – Всё за иноземцем равнямся: он кусок рвет – и мы следом, он в по-лымя за капитаном – и мы туда же. Эх, мать нашу… Вечно на Россию владыки с гербами пытаются воздеть портки с чужого плеча. А я такие соображенья имею: чужое взять – свое потерять. Шире себя жить – добра не наживешь.
Преображенский, изучая карту, разложенную на свободной банке127, не ответил на «пулю» приказчика, но для себя припомнил переписку с Осоргиным.
Алешка прежде писал: «…Ныне многие мздоимцы лезут в политику, брат, оттого как сие более доходное поприще, чем вооруженный грабеж… Сей «край» для них целина, поле непаханное, золотое дно… А, вообще, замечу тебе, Андрюша, трудно у нас сказать что-то настолько
Банка – сиденье для гребцов на шлюпке.
