это языком, и высмеян тягчайше я односельчанами своими. Я этим делом замарал и осрамил покойного отца. Скажите же, с каким лицом я опять поднимусь на старую могилу отца и матери моих? Пусть тянутся еще веков хоть сотни, но грязь и гадость эта, смрад непревзойденными останутся всегда. Вот почему вся внутренность моя раз девять в день перевернется. Когда сижу я у себя, я в забытьи каком-то отдаленном, как будто что-то потерял. Когда ж за двери выхожу, то сам, куда иду, не знаю. Когда я вспоминаю о позоре, пот на спине сейчас же выступает, одежда вся моя сыреет. Теперь я только и всего, что надзиратель за гаремом. Так неужели мне себя увлечь куда-нибудь поглубже вдаль и спрятаться средь гор в пещеру? Поэтому я временно иду вслед за толпой, с которой вместе я всплываю иль ныряю, и вместе с миром всем то вверх иду, то вниз, чтоб заблужденья мира разделять.
А Вы, Шао-цин, теперь рекомендуете мне выдвигать достойнейших людей и представлять ученых ко двору. Уж не ошиблись ли Вы в помысле моем и не прошли ль мимо души? Ведь даже если бы хотел я сам себя весьма отшлифовать и всячески словесно приукрасить, не будет пользы для людей: мне все равно ведь не поверят, и будет только лишь предлог нарваться снова на конфуз. Все дело в том, что смерти день придет, и только лишь тогда, кто прав, кто виноват, определится ясно. В письме я не умел все изложить, что на уме. Позвольте кратким быть и вам письмо мое представить, убогое и грубое такое. С усердием, с поклоном, и повторным».
Граф великий астролог так говорит: «У отца, предшественника моего, было сказано вот как: „С тех пор как умер Чжоу-гун, граф Чжоу, прошло пять сотен лет, и в мире появился Кун-цзы, философ из рода Кун. По смерти Куна и до нас прошло еще пять сотен лет. Коль есть еще уменье продолжать преславный век, дать верный тон традиции «Метаморфоз», продолжить книгу «Весен-Осеней», все основать на том, что мы найдем в каноне од, в каноне также эпопей, в каноне величавых ритуалов, в каноне музыки старинной, – вот чего я хотел бы, вот чего я хотел бы!“ Я, маленький какой-то человек, решусь ли я все это уступить?» Верховный вельможа Ху Суй спросил меня так: «Когда-то давно философ наш Кун, по какому составил он поводу хронику „Весен и осеней"?»
А я, верховный граф-астролог, отвечал: «Я слышал, что Дун, известный ученый, об этом так говорил: „Чжоу-ский путь государственный стал слабнуть, шататься, валиться. Конфуций был в Лу судьей уголовным; удельные князья его губили, вельможи Лу ему мешали… И Кун-цзы знал, что слова его здесь исполняться не будут, что путь его правды в людях не пройдет. И он сказал о том, что правильно, что нет на протяжении двухсот сорока двух лет, и стал мерилом всех суждений для всей Страны под нашим небом. Он Сына неба порицал, он отстранял князей удельных, карал и государственных вельмож – все это для того, чтобы продвинуть в жизнь деянье настоящего царя, и только“. Конфуций говорил: „Я это хочу изложить в сквозном, пустом как бы слове, но
