Фаддей Фаддеич наговорил тебе, это он тебя встревожил… Ты, стало быть, не знаешь меня, цыпка, если можешь чего-нибудь опасаться с моей стороны.
Лиза поспешила успокоить отца, и они еще долго болтали вдвоем о разных предметах поучительных и непоучительных. Наконец, Савелий Фомич достал полученное им утром письмо от Алёши, и они вдвоем принялись читать его.
Письмо это было довольно длинно и очень понравилось Лизе, но на положительного Савелия Фомича произвело неприятное впечатление, хотя он благоразумно умолчал об этом и даже иногда поддакивал дочке.
Письмо написано было не тем простым, обыкновенным слогом, каким пишут простые, обыкновенные люди, а высоким, каким вправе писать только избранные натуры. Лиза заключала из него, что Алёша болен, Савелий Фомич, что он просто блажит. В письме много и длинно трактовалось об утрате каких-то упований, о горе, испепелившем сердце, и прочее.
«Я уже не тот пылкий, ребячески юный Алеша, который в сладком забытьи мечтал воплотить некогда лучшие мечты свои, свои драгоценнейшие сны…»
«Перед вами не тот уже Алёша, прежний, восприимчивый, юный Алёша – перед вами живая могила, в которой погребены все прежние радости, все прежние сны; вместо них на ней в знамение горя и страданий лежит терновый венок…»
– По ком же это он так горюет, папочка?
– По… бабушке, верно.
– Два-то года? Нет, он верно просто болен, бедненький, или ему очень-очень скучно в его Подмосковье. Верно у него из окон видно кладбище с крестами, папочка, и оно все черные мысли на него наводит. Его надо спасти, папочка!
– Спасешь, коль возьмешься сама за это.
Лиза покраснела.
– Я не про то, папочка! Что же там дальше?
Но дальше шло в том же роде: доказывалось, что невозможно быть счастливым, когда все в человеке умерло, сердце, мечты, сны, энергия, и он сам, окруженный таким пышным хором покойников, заранее готовит для себя саван какого-то весьма звучного существительного.
– Как он, должно быть, переменился, папочка! Бледный, худой, я думаю… впрочем, у него черные волосы.
– А если поседели? – прибавил несколько насмешливо Савелий Фомич.
– В двадцать-то пять лет! Нет, они у него черные и вероятно длинные до плеч, как у поэта.
Письмо оканчивалось тем, что Алёша, однако же, приедет в Петербург, в этот город, где:
Цвет небес зеленобледный,
Скука, холод и гранит!
(Это из Пушкина, заметила Лиза28), и даже назначал день своего отъезда. Вместо постскриптума, красовались следующие стихи:
Мочи нет, не стало силы
Ноет грудь моя;
Злое горе до могилы
Дотащу ли я?
– Ах, какие хорошенькие стихи, папочка! Что за душки! Откуда это, папочка?29
– Не знаю, цыпка.
– Что вы мне не приносите никогда стихов, папочка!
– Помилуй,
Стихотворение Пушкина «Город пышный, город бледный».
Эдуард Губер. «На покой»
