него отвернулись. Во-вторых, в том, что орленок улетел – сам улетел! Когда срок его пришел. Мужчина его к этому никак не побуждал, но и никак не препятствовал, крылья не подрезал, цепочку на ногу не нацеплял. В-третьих, в том, что орленок, побив всех врагов своих и обосновавшись в родительском гнезде, пролетая над домом мужчины, не приветствует его благодарственными криками, а срет ему на голову!
Прости, Господи, не сдержался. Но так иногда лучше доходит.
– Я не сирота, это ты меня от матери оторвал, – продолжал упорствовать Димитрий, – и не цепочку ты для меня готовил, мыслил ты сковать меня оковами тяжкими, неподъемными, лишить меня клобуком монашеским и всех радостей жизни, и престола родительского.
– Что я мыслил, то тебе неведомо, я и сам-то свои мысли не всегда понимаю, – последнее, впрочем, я про себя проговорил, – и ты не Господь Бог, чтобы мысли судить, ты суди по делам, по результату. Ты достиг престола родительского…
– Сам достиг! – воскликнул Димитрий.
– Сам, – согласился я покорно, – своей силой и волей. Но был ли хоть один человек среди бояр, среди князей, среди всего двора, кто искренне верил в это? Кроме меня и княгини Иулиании, о которой ты даже ни разу не вспомнил, несмотря на всю ее любовь к тебе и неустанную заботу. В том-то и дело, что именно ты, своей силой и волей всего достиг. И никто, кроме тебя, этого бы не сделал. Так за что ты коришь меня? За то, что дал тебе время налиться силой, укрепить волю и осознать свое предназначение? За то, что не позволил сделать тебя игрушкой в руках Нагих да Романовых? Неужели ты думаешь, что им удалось бы за полгода покорить державу Русскую и привести ее в смирение? Было уж такое, были Романовы советчиками при отце твоем, и что из этого вышло? Одно разорение державы и потеря венца царского!
Я замолчал, задохнувшись от волнения. Молчал и Димитрий, о чем-то напряженно думая.
– Расскажи мне об отце моем, – сказал он, наконец, тихо.
Об этом меня дважды просить не надо было. Я принялся за свой рассказ, стараясь не сильно отклоняться от правды и сдерживая по мере сил свои всегдашние порывы к назиданию и поучению. Рассказ получился долгий, на несколько вечеров. Да я бы с радостью продлил его и далее, на всю свою оставшуюся жизнь, вот так бы сидел рядом с мальчиком моим и рассказывал ему о былых днях, о деде Димитрия, брате моем и Царе Блаженном, о своих злоключениях, обо всем нашем роде, о, я нашел бы тему для рассказов, ведь я столько всего узнал за жизнь свою долгую!
Димитрий слушал меня очень внимательно, с интересом, прерывая изредка мой рассказ разными вопросами, иногда по делу, иногда слишком по делу, настолько эти вопросы были сухи и точны. Я уж это потом сообразил, когда услышал неожиданный приговор: «Отец мой был тиран, а потом кающийся грешник», – и сказано это было без большой любви.
– Ты ничего не понял, – ответил я устало и грустно, – он был очень молод, он был тогда … моложе тебя.
Юность строга в оценках и не ведает сомнений. Тут уж ничего не попишешь.
Но лед был растоплен, после этого дня не проходило,
