еще пробубнил еле слышно, но среди угрюмых слов его я разобрал лишь «твою мать»…
По тому же узкому тротуару у стен старинного здания с лепниной мы двинулись в сторону бульвара и прошли мимо памятника Гоголю. Мой генерал жил на Сивцевом Вражке. Он пригласил меня к себе домой.
В его квартире, пахнувшей лекарствами и старой кожаной мебелью, царил холостяцкий бардак, – жена генерала лежала в госпитале. Мы сели на кухне. Стрелки старых напольных часов, стоявших в коридоре, подкрадывались к двенадцати. Я попросил у Городецкого разрешения позвонить домой, – чтобы жена не волновалась. А заодно сообщил ей номер телефона хозяина квартиры.
Григорий Иванович достал из холодильника бутылку «Распутина» и поставил ее передо мной. Пока я наливал водку в рюмки, на столе рядом с хлебницей появилась початая трехлитровая банка с солеными помидорами, а следом за ней – блюдце с желтыми полосками тонко нарезанного и присохшего уже сыра. Один край у них был загнут, из-за чего они были похожи на крохотные лыжи.
– Ты пей, пей, – сказал мне Городецкий, – я все равно с тобой чокаться не буду.
Эти его слова были похожи на чеку, вырванную из гранаты, застрявшую во мне, – я еле сдерживал себя, чтобы не взорваться. Лютое возмущение этим генеральским унижением бурлило в душе. Я сидел, сцепив зубы и не поднимая глаз на генерала. Я не понимал смысла его оскорбительных для меня слов и действий. Хотелось встать и уйти, не прощаясь. Но я приказал себе терпеть. Такой был день.
Обида моя таяла по мере того, как Городецкий азартно рассказывал про войну и про свой 1890-й отдельный самоходный артиллерийский полк. Генерал принес на кухню огромную схему захвата его армией плацдарма на Днепре, повесил ее на ручку холодильника и стал читать мне лекцию, то и дело постукивая большой вилкой по стрелам и номерам дивизий.
Где-то за полночь, когда наши пехотные батальоны уже вырезали фрицев на том берегу Днепра, я заснул и был разбужен негодующим криком:
– Встать! Умыться!!!
После второй бутылки выяснилось, что генерал был ранен в городе, где я родился.
– Если бы я знал, каких засранцев освобождаю, я бы твой город не брал! – сказал он. – Вот смотри, во что ты мне обошелся.
Он задрал белую майку и повернулся ко мне боком. Его бок напоминал хорошо засохшее копченое мясо.
Опустив майку, он посмотрел на меня так, будто это я в 1943-м нанес ему рану. Этот его выжигающий взгляд нельзя было выдержать. Я опустил глаза и стал лопотать что-то благодарное пьяненьким языком. Он налил водку в рюмки и мы снова выпили. И снова, – не чокаясь. И снова закурили.
– Я в 93-м ездил в твое Барвенково, на день освобождения города, – хмурым и ностальгическим тоном говорил Городецкий, – прошелся по Киевской улице… Когда мы ее брали, она называлась улицей Кагановича… Там в самом конце ее, с донецкой стороны, есть элеватор… На нем наш артиллерийский разведчик сидел… А уже в самом городе, там где станция и церковь рядом, – там
