молод…я не знаю кому и за что я сюда ниспослан…
Опять один. Я думаю, что мы,
нет, я уверен, завтра невозможны…
ты привык уже, друг… ты из тех, чьи немые души
слишком рано лишились оторванных пуговиц и заклепок…
мотылек с невредимыми крыльями, но опаленным мозгом…
Человек, сообщающий такое даже о своем лирическом герое, думается мне, не вполне уютно ощущает себя в безжалостной реальности, подстерегающей его снаружи, за тонким полотном стиха – выгляни, высунься, и ты уже уловлен, посчитан, взят на прицел. Нет, конечно, этот человек передвигается в плоскости и в объеме, отнюдь не выглядит покинутым, ищет и находит максимальный бытовой комфорт, курит «по пачке в сутки», язвительно наблюдает кариатид на конгрессе по вопросу свободы СМИ в Центральной Азии, мистифицирует благосклонно внимающую публику «мартини а-ля „Dominic Escart“ на долги „до марта“», пытается обогреться возле очередной – и неизмеримо более вечной – любви, а все ж таки бродит внутри это самое паршивое so lonely, шепоток, невнятица, гложет и скулит детским голосом, некий заговор высших сил против человеческого спокойствия, so lonely – и от него, действительно, все нестерпимее «дышать и любить».
Одиночество диагностировано.
Теперь обратимся к преследующей Ербола исконно русской поэтической хандре.
Мутной морфиновой горечью – шлангами голубых
вздутых вен – циркулирует выцветшая тоска…
И тоскою невнятной,
за минуту до сна…
се – симптом упадка сил:
это, в принципе, не грех
ибо Бог меня родил,
чтоб отмаялся за всех…
В свои серые двадцать ты грустен за всех живущих…
Кроме тоски, частыми гостями текстосновидений Ербола Жумагулова являются печаль, грусть, скука, боль… словом, дозы меланхолии вполне хватило бы на десяток эвтаназий. Так и возникает длительный прерывистый монолог, тема в котором порой важна вторично, а сиюминутно и горестно щемящее ощущение боли, но боли прошлой, а значит, могущей быть переработанной в произведение искусства. Зачастую, кажется мне, в этих стихах важней сам эмоциональный выплеск, а не наличие некоего содержания. В интуитивном излиянии сама блюза тема – это ничто, детали.
Теперь о деталях.
В поэзии нет ни новизны, ни широкого круга тем. Любовь, смерть, мерцающее где-то вдалеке ремесло – вот и все, собственно. Поэт, подобно забавной механической птичке, из любой ноты выведет именно эту трель. Исходная точка может быть различной – от разорванного шнурка до гибели империи, финал всюду будет один и тот же. Это не столько ущербность поэтической натуры, сколько видовые характеристики, закон жанра. Меня, впрочем, этот распорядок устраивает, однако те, кто, стартовав разорванными шнурками, волочась
