так и живут: прижимают жопу туда, где потеплей и посуше, совсем не задумываясь о словах «свои» и «родина», «долг». Ну, или, на худой конец «честь»…
– Не слышу ответа!
– Слушаемся…
– Вот подонки, а то ещё возомнили себя кем-то… кем-то таким… кем не являетесь. Вот…
Когда он отошел, Гэнд показал ему фак в спину. Я прыснул.
Целый день на ногах, тонна грязной посуды. Мы словно в каше из еды, посуды и воды. Всё моется в тазиках, тазики с мыльной водой, тазик с просто водой, потом насухо вытереть полотенцем. И так раз за разом. Когда вечером мы должны были приступить к плану побега, я так устал, что вырубился стоя, а Жора, вместо того чтобы бежать – поднял панику. Он думал, я умираю… В общем, сорвал свой побег из-за меня.
– Ну, и нахера ты это сделал? – меня аж распирало от злости. – Я бы убежал, ей богу.
– Как я мог? Ты же – мой друг.
– Бля, так вытащил меня как-нибудь оттуда! Как ты не понимаешь? – я перешёл на крик. – Отсюда мы ничего не можем сделать, а так хоть по одному выдёргивай!
Он подошел ко мне близко я думал – вмажет. В последнее время он вообще стал невыносим: чуть что – кидался в драку. С ним поэтому никто и не общался. Общались, в основном, через меня.
Я приготовился к драке, а он обнял меня и сказал:
– Прости, брат, что погубил нас.
Я… меня взяла оторопь.
– Да ладно, не ссы я же с тобой… Всё будет ок!
Кто бы знал, как я ошибся.
Сейчас я это так прекрасно осознал, когда нас поставили против друг друга. В руках – настоящие мечи и щиты. Мы-то думали, просто поколем один другого, порежем – и всё пройдёт. Но нет, ребята, это был настоящий бой без улыбок и прикрас.
Мы постучали по щитам, на нас крикнули и показали нам: деритесь по-настоящему. Ладно, ничего страшного, и отсюда выкрутимся…
И вдруг Гэндальф психанул, начал серию жёстких рубящих ударов, я всё это поймал щитом, когда рука начала отваливаться махнул наотмашь, не глядя и попал по нему. Мы разошлись в разные стороны, у него через живот шла красная полоска, как он не увернулся? Он что…. нет, только не надо собой жертвовать! Я показал ему жестами, чтобы он не жестил, чтобы попроще. Он покачал головой, мол, нет, а затем сделал эту ублюдскую улыбку… ту самую, после которой становится дурно, хочется блевать и плакать.
Он улыбнулся улыбкой прости-прощай. И резко набросился на меня, ударом ноги толкнул меня в щит и повалил, наступил на щит и вот я открыт, взмах я думал, что голова должна слететь с плеч, но на груди открылась рана ценой в очень много боли. Он открылся, дал мне мгновение, заорал: «ДАВАЙ!».
Это уже потом, лёжа в санчасти, или воткнув иглу в глаз доктору, или пробираясь через лес, или идя по улицам, засыпая или вставая, сражаясь с врагами, я никогда больше не тормозил, если бил – то сразу
