прежнего как две капли воды. Скрипели костыли. Шаркали ортопедические ботинки. Дважды повернулся ключ во французском замке. Бухнула дверь. Время уснуло.
Моей зрелости тогда хватило, чтобы понять: не надо будить время. Пусть дремлет, неподкупное… Или только равнодушное? Неподкупаемое? Выкупить прошлое не представляется возможным. Нельзя возвращаться. Сколько же пропето сказаний, сколько написано романов, романчиков и повестушек на тему возвращения в прошлое… Прошлое с ветеринарной точки зрения животное кусачее. И кусается не по делу, а просто так. Инстинкт. Прошлое нельзя ни обмануть, ни задобрить. Единственный способ ловли – «на живца». Если приманить минувшее кусочком теплой, сочащейся кровью, дымящейся души своей, оно кинется на вас. Тут-то и надо запереть его в клетку. В надежную, с прутьями толщиной в руку, клетку памяти. А там уж пускай делает что хочет. Пусть рычит, хрипит, скулит, пусть ломает зубы о стальные прутья или сворачивается клубком в притворном смирении. Оно – ваше, потому что сама память ваша, только ваша, и ничья другая. Прошлому, запертому в памяти, даже всесильное время не в силах помочь. Оно же всесильно только когда вокруг, а когда внутри – оно игрушка. Приватное время целиком и полностью в вашей власти. Его можно размазать, как гречневую кашу по тарелке, а можно сплющить; можно шмякнуть о стенку и послать куда подальше; можно оквадратить в раму, которую никак не домоет мама, или вытянуть в струну, звучащую замечательно красиво, как только вы ее слегка задели.
Но возвращаться – нельзя! Ни в Вырицу с червонными песками, ни в школьный коридор, где бродят вурдалаки-затейники. Ни тем более на Новоизмайловский проспект. Там, на запустевшей окраине, покоится дом. Пусть покоится с миром. После той эвакуации с Комсомольской площади я не видел дядю Валю живым. В их квартире уже давно живут неведомые люди. Я объезжаю Новоизмайловский стороной. Его как бы нет. Нет, и все! Но только – «снаружи». А внутри, в памяти, он есть, и он полон жизни. Я туда забегаю, когда захочу. Нюхаю мотоциклетную смесь, луплю по шахматным часам и ставлю для тети Таси свою заветную пластиночку-сорокапятку с алябьевским «Соловьем» в исполнении Аллы Соленковой… И тетя Тася плачет, но хорошими, сладкими слезами, а дядя Валя, откинувшись на подушку, курит «Стюардессу». И что бы они себе ни думали оба, они живы. Потому что я жив. И совершенно неважно, кто снаружи, а кто внутри.
Он был – и есть, и пребудет! – чище, чем я. Строже и щепетильней. Я-то, вместе со страной, запаршивел, приватизировался и либерализовался. Но только страна – придурковатая ли, святая ли – ни перед кем не в ответе. А я – в ответе. Перед бабушкой, о которой напишу, когда состарюсь. Перед дядей Валей. Потому что, как бы ни кривлялись политики, ни жирели барыги, сколько бы крови ни пролили слипшиеся с ними бандиты, лишь одно свято: мука бессловесного индейца, запертого в резервацию. Только его надо защищать, и только это зачтется. Но думать о таком нарочно не стоит. И они не думают, те двое на линялой фотографии – безногий адвокат в очках и шляпе и мальчик
