человека» (1836), был одним из первых, кто заинтересовался психологией узника, проведшего десять лет «в грустном уединении темницы»2.
Литературные споры «в моргах, в перевязочных, в уборных» (6, 34), в лучшем случае – в тюремных камерах сформировали ясное, хотя и не вполне традиционное понимание как общих законов художественного творчества, так и особого места поэта в развитии русской культуры. Активный протест вызывало у Шаламова стремление советских литературоведов абсолютизировать революционность гражданской и эстетической позиции «несчастного» Пушкина (6, 125), во что бы то ни стало сделать из него «сознательного борца с царизмом» (6, 124). Между тем, продолжает свою мысль писатель, «славянская душа способна ко всякой ассимиляции <…>». «Политическое лицо Пушкина чрезвычайно многообразно и многоподвижно» (6, 124). И здесь же дается характеристика «своего» Пушкина, субъективно-пристрастная, пропущенная сквозь собственный жизненный и литературный опыт, не имеющая ничего общего с научным официозом: «Каша в голове у Пушкина была большая, и у всякого большого художника каша в голове обязательно – иначе он не будет поэтом» (6, 124). В развитии отечественной поэзии и прозы автор «Колымских рассказов» выделял две «исторические» линии, первая из которых открывается «пушкинскими исканиями» (6, 123). Пушкин представлялся писателю «человеком, который напряженно искал последние годы жизни прозаическую форму – новую», но «умер, так и не став русским прозаиком» (6, 175). Оценка, разумеется, также весьма субъективная; но заметим: создание «новой прозы» было главной задачей самого Шаламова и не по аналогии ли со своей писательской судьбой, которую никак не назовешь благополучной, сформировался подобный вывод?
Конечно, некоторое недоумение может вызвать неоднократно варьируемая мысль об исторической «необязательности» пушкинской поэзии. «Если бы не было Пушкина, русская поэзия в лице Батюшкова, Державина и Жуковского – стояла бы на своем месте. Лермонтова, можно бы, не было <… > Это – не хула Лермонтову, не хула Пушкинской плеяде! Но в допушкинских поэтах есть все, что дает место в мировой литературе русским именам» (4, 15). Вряд ли возможно разделить данную точку зрения, но нельзя хотя бы частично не признать справедливой мысль о нецелесообразности включения в школьные программы тяжеловесного «Воспоминания в Царском Селе», «где Пушкина – нет, где поэзия и не ночевала» (6, 542).
Как видим, недоговоренностей и неувязок в шаламовских высказываниях хватает, однако это тоже по-пушкински! «Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу», – твердо заявлено в «Евгении Онегине» (Пушкин: 5, 35). И дело, разумеется, не в том, чтобы обнаружить явную или скрытую несогласованность отдельных суждений автора. На всех этапах своего становления эстетика «колымской» прозы в том или ином аспекте корреспондировала с классическим опытом.
Эта координация открыто выражалась в резком отторжении от традиции мессионизма, в неприятии роли пророка, которая
