сердца их» (Лк: гл. 1, ст. 51). «Помышления» сердец пушкинских злодеев (царя Бориса, Сальери, к ним можно отнести Алеко и Дон Гуана) неутомимы; мучения «кошмарной совести» беспредельны, злодей становится жертвой собственного злодеяния, и выход из создавшейся ситуации только один — метанойя (умоперемена), т. е. покаяние. Стимул же к духовному перерождению нередко дается через малых мира сего: детей (царевич Димитрий, русалочка) или героев, наделенных детской непосредственностью (Моцарт). Уподобиться ребенку – значит «достигнуть того душевного строя, в котором господство принадлежало бы в н е э м п и р и ч е с к о м у центру личности»7. Отсюда большая свобода самовыражения, интуитивная уверенность в конечном торжестве справедливости.
Прочитанный в таком контексте Шаламов не имеет ничего общего с этическим рационализмом, с этической «арифметикой», как, впрочем, и Пушкин. В самом деле, только с арифметически-рационалистической точки зрения возможна абсолютизация оппозиции жертва – злодей, мученик – мучитель. Разумеется, Сальери, одержимый гордыней, несет бремя собственного проклятия. Но и Моцарт, в свою очередь, с острым ощущением внутренней неустроенности и явными признаками душевного разлада укрепляет убийцу в его решении. Герои образуют своеобразную «двоицу», в которой духовное саморазрушение одного неотделимо от физической гибели другого.
В условиях Колымы взаимосвязь палача и преступника, судьи и жертвы уходила корнями в «юридическую природу лагерной жизни»: «Сегодня, 30 сентября энного года, ты – преступник, бывший и сущий, которого еще вчера пинали в зубы, били, сажали в изолятор, а 1 октября ты, даже не переодеваясь в другое платье, сам сажаешь в изолятор, допрашиваешь и судишь» (4, 256). В этом плане невозможно переоценить мудрую дальновидность Василисы Егоровны, не вдававшейся в подробности ссоры Гринева со Швабриным, но велевшей наказать обоих: «Иван Кузьмич, сейчас их под арест! <…> Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла: да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию <…>» (Пушкин: 6, 432).
И речь должна идти не только о социально-политическом или нравственном аспектах взаимозаменяемости правого и виноватого, но и об изначальном человеческом единосущии, которое с высшей – метафизической – точки зрения проявляется часто на подсознательном уровне. В рассказе «Эхо в горах» Шаламов характеризует как «великолепную выдумку» бытовавший на дореволюционной каторге метод перевоспитания. Суть «новинки» заключалась в том, что каторжников сковывали попарно и «тут тюремное начальство могло острить как умело – сковывать высокого с низкорослым, сектанта с атеистом <… > сковывать вместе анархистов и эсера, эсдека и чернопередельца» (1, 628). Это сильнейшее испытание характера выдерживали далеко не все. В рассказе же повествуется о дружбе таких «спаянных»: эсера-максималиста Михаила Степанова, ставшего большевиком, и Александра Антонова, возглавившего знаменитый крестьянский мятеж на Тамбовщине. Их
