(4, 7). Однако суть проблемы не в перипетиях эволюции, но в симбиозе поэтического и прозаического начал в творчестве художников. На этот счет мы встречаем у автора «Колымских рассказов» немало тонких замечаний: «Границы поэзии и прозы, особенно в собственной душе, – очень приблизительны» (4, 7); «Все, что я говорю о стихах, о поэзии, все это относится, конечно, и к прозе» (5, 167); «Законы прозы и поэзии едины» (5, 352) и т. п.
Жанрово-родовые дефиниции, как мы знаем, действительно не являлись камнем преткновения для Пушкина на всех этапах эволюции. Отправляя «Кавказского пленника» Н. Гнедичу, он заметил: «<…> недостатки этой повести, поэмы или чего вам угодно так явны <…> Назовите это стихотворение сказкой, повестию, поэмой или вовсе никак не называйте <…>» (Пушкин: 10, 35). «<…> Из слияния двух стихий, из их взаимной борьбы и взаимного проникновения родилась новая форма»3, – писал Ю.Н. Тынянов, характеризуя структуру «Евгения Онегина» как находящуюся в равновесии между эпическим и лирическим родами.
Однако если у Пушкина поэтическая стихия явно доминирует, представляя его прежде всего поэтом, но не дискредитируя опыт прозаика, то публикация колымской лирики, носившая следы грубой редакторской конъюнктуры, создала в сознании читателей 1960—70-х годов ложный имидж «певца Севера». Не спасали и вступительные статьи к публикациям, авторами которых выступали известные критики и собратья по перу: Г. Краснухин, Е. Калмановский, О. Михайлов, Б. Слуцкий и др. Эти тексты писались «<…> В тоне благожелательности, без акцента на лагерь, на прошлое» – так Шаламов характеризовал позицию своих рецензентов и интерпретаторов (6, 327).
В творчестве самого Шаламова можно выделить немало реминисценций, скрытых цитат, прямых и косвенных отсылок к пушкинским произведениям, частично отмеченных в литературоведении. Но самое существенное в том, что многие вещи, не имевшие, казалось бы, никакого отношения к Пушкину, Шаламов говорил пушкинским «языком» и на пушкинском «наречии», по-пушкински лаконично строил «экономную» фразу; в «художественное исследование страшной темы» (5, 147) вставлял новеллистическую «шпильку» занимательности, по-пушкински чутко относился к неожиданностям и мелочам быта. Согласно Пушкину мир был бы не тот, «если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию» (Пушкин: 7, 226). Но и Колыма свидетельствовала: «Драка из-за куска селедки важнее мировых событий <…>» (6, 362), а в комплекс причин, от которых зависела «удача заключенного», входили «и клопы, кусавшие следователя в ночь перед докладом, и голосование в американском конгрессе» (1, 304). Только если призвание Пушкина заключалось, по словам Гоголя, в том, «чтобы из нас же взять нас и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде»4, то Шаламову выпала участь исходить из опыта человека, «низведенного до уровня животного» (5, 148): «Двадцать лет жизни моей отдал я Северу, годами я не держал в руках книги, не держал листка бумаги, карандаша» (6, 70).
Поэтому в большинстве случаев за отмеченными ниже схождениями стоит не столько непосредственная
