в равной мере простиравшейся над всеми, существенно отличается А. Солженицын, у которого ад предстает в сферически объемном выражении, в виде иерархически сложной конструкции. В «Круге первом», «высшем, лучшем»[26], еще царит полусвет, и интеллектуальные работники «шарашки», решающие научные задачи, только наполовину испытывают тяготы лагерного быта, зная унижение и попрание человеческого достоинства, но не ведая первобытных чувств голода и холода. Это своеобразная преамбула. Ее аналогия с первым кругом дантовского ада, вместившем в себя интеллект античных ученых, философов, поэтов, очевидна.
Поэтому следует учесть, что действительность, показанная ранее в «Одном дне Ивана Денисовича», была расположена сферически ниже. Зэк озабочен собственным выживанием, ему не до интеллектуальной и эмоциональной культуры, но тем не менее в заботах о куске хлеба и миске баланды он не забыл свою человеческую суть. По признанию самого писателя, в повести представлена «очень смягченная» картина лагерного быта (5,268).
Документальное повествование «Архипелаг ГУЛАГ» уходит в самые нижние сферы, низводит человека на предельно низкий «уровень бытия» (5, 371), где глушатся малейшие проявления человечности и духовная гибель становится столь же «естественной», как и физическая.
Унифицирующая сила ГУЛАГа столь велика и универсальна, что ее действие ощущается на всех уровнях бытия. Даже в шарашке, в круге первом, где ставка делается прежде всего на интеллект именно в его индивидуальных, самобытных проявлениях, «ни слава, ни деньги никому не грозят. Николаю Николаичу полстакана сметаны и Петру Петровичу полстакана сметаны. Дюжина медведей мирно живет в одной берлоге, потому что деться некуда» (1, 78). «Почерк Сталина» – «слепородное уравнивание друзей и врагов» (1, 208) – определял не только содержание и тон правительственных директив, но, что гораздо страшнее, формировал стиль мышления человека советской эпохи.
Историк-теоретик Н. Кареев в свое время четко различал два подхода к истории – феноменологический, имеющий дело с фактами и отталкивающийся от фактов, и номологический, в основе которого лежит категория закона. Будучи сам феноменологом, Н. Кареев отрицал существование каких-либо специфических исторических законов, утверждал, что «исторические законы… нужно будет отнести к области химер». Доказывая, что история – наука феноменологическая, он считал, что «личность – единственный фактор истории»[27].
Если признать правомерность выделения этих двух подходов, то следует считать, что в повествовании А. Солженицына феноменологизм сочетается с номологизмом. В самом деле, описывая какой-либо конкретный эпизод, писатель острием своей мысли так или иначе упирается в комплекс идеологем. Для него имеют значение априорные «вещи»: историческая справедливость, гуманизм и антигуманность, прогресс или регресс в истории и т. д. Поэтому при всей насыщенности его повествования фактами, причем самыми разнообразными,
