довольно увесистой тыквой модного сорта Pink Home Banana King, дозревавшей на крепком стебле последние недели, находились здесь скорее на правах домашних любимцев, а не еды.
Закончив с перцем, Лиза вернулась в дом и принялась за изготовление еще утром задуманной гастрономической композиции. Составляющие были просты: два помидора, четыре огурца, острый нож, деревянная доска, миндальное масло. Рукола. Сверху несколько ломтиков огурца. Немного соли и красного перца. Лиза не любила тостеры и предпочитала поджаривать хлеб прямо на сухой сковородке: так превращение из белого и мягкого в хрустящее и золотистое происходит на глазах.
Лиза была убеждена, что нет лучшего способа узнать человека, чем понаблюдать за ним на кухне. И дело не в сложности блюд и времени, проведенном у плиты, а в настроении и общем впечатлении.
Она никогда не готовила сложносочиненных блюд, избегала модной молекулярной кухни и множившихся с каждым днем кухонных гаджетов. Ее композиции были минималистичны, но при этом чуть-чуть винтажны. Она не была и одной из тех, кто строго-настрого не допускал попадания в свой холодильник новых сортов овощей и фруктов. Веселые цвета и смелые геометрические эксперименты ее скорее привлекали.
Пока хлеб поджаривался на сковородке, Лиза с грустью вспомнила о Нансуи. Жаль, что старик сошел с ума. Именно Нансуи, японский писатель начала 30-х, подарил ей концепцию еды и любовь к еде.
У японского писателя герой все время готовил сэндвичи: серый хлеб, белый мягкий сыр, огурец. Точнее, сэндвичи в романах писателя готовили и поедали десятки теней героя, потому что в каждой книге автор более или менее изощренно менял его имя, возраст и род занятий, как будто это свидетель, которого надо защищать от преследований.
Сэндвичи, в отличие от фона и наброшенной поверх сети сюжета, всегда были подлинными и рассказывали о неизменной сути героя. Его умении делать простые вещи. Следовать порядку и нарушать его. Приверженности чиабатте и чугунным сковородкам. Ничего лишнего.
Лиза и сама превосходно готовила легкие закуски. Пока японский герой ехал по хайвэю, слушал джаз, влюблялся в уши, похожие на прозрачные раковины, испытывал по утрам эрекцию, с ней происходило все то же самое, разве что издержки пола и страны привносили другие декорации. И только последний, перед госпитализацией, роман Нансуи выделялся.
Это была непереводимая, по словам японских критиков, притча о конце света, в которой классик описывал последние дни перед Апокалипсисом в разных уголках планеты: в Африке, Европе, и в осколках бывшей России. Совершенно неправдоподобно, допуская не только глупейшие фактические ошибки, но и, чего с ним никогда не случалось раньше, коверкая под иностранные кальки японский язык.
Лиза не сразу поверила в абсолютный провал и пробовала читать русский автотранслейт. Увы, пришлось согласиться с безжалостными рецензентами. Один фрагмент этого действительно графоманского текста ее все-таки чем-то зачаровал. И сейчас, когда ее вдруг настигла ностальгия по ранним
