смотрел на отца притворно не понимающими глазами и думал: «Ну, попала моему папане шлея под хвост, теперича только держись!»
Отцовская правда больно колола его глаза, но деваться было некуда, так что пришлось через силу, вымученно улыбаясь, выслушивать нелицеприятные упреки.
– А ты не дюже скалься, пакостник, и запомни, что это первый признак, что скоро плакать будешь, – заметил Корней Кононович и тут же подчеркнул: – Смех без причины – завсегда признак дурачины, – И, перехватив Петрову едва заметную хитроватую улыбку, понял, что сыну хоть кол на голове теши, плюнул в его сторону и, ожесточаясь, прибавил: – Глядю я на тебя, Петро, распаскудилси ты, ды так, что дальше уже некуды ехать! Одна срамота с тобою получается, ды и только! Уся станица уже знаить и гудить про усе твои шашни-машни!
Петр Корнеевич припираться с отцом не стал, закурил и молча в расстроенных чувствах отошел туда, где жадно щипали траву их стреноженные лошади. Они ошалело мотали мордами и секли хвостами липучих, надоедливых мух и кусачих оводов. Не без сладостного содрогания он вспомнил свои недавние похождения и прегрешения, которые кружили его молодую голову и за которые только что досталась ему нахлобучка от отца. Хоть и правду высказал ему в глаза отец, все равно от неприятной горечи на душе как-то стало не по себе. Выслушивать родительские хлесткие упреки и тошнотворную нотацию, конечно же, не мед пить.
Корней Кононович угадал, о чем думал Петро, и подошел к нему ближе. Он горько усмехнулся, укоризненно покачал головой и пытливо полюбопытствовал:
– Что, сынок, небось, правда глаза тибе колить? – В голосе у него появилась отеческая строгость. – Я с тебя, прохвост, всю дурь выбью, так и знай!
Петр Корнеевич пристыженно молчал, как воды в рот набрал, тупо глядел себе под ноги. Он хорошо знал крутой и непредсказуемый отцовский нрав. Корней Кононович хмурился и щурил хитроватые глаза. Искоса наблюдая за сыном, он заметил, как тот переменился в лице. Перед глазами у Петра Корнеевича тем временем опять всплыли бессовестно-сладкие подробности недавних шашней-машней по женской части. Он явно чувствовал за собой вину, поэтому отцовский строгий разнос напраслиной не считал, но в душе противился признаться себе в этом. Более того, нюни распускать и откровенно каяться перед отцом вовсе не собирался. Тем самым показал свой характер. В нем чувствовалась упертая Богацкова порода. Поэтому Петр Корнеевич тут же притворился всерьез обиженным на беспощадного и своенравного родителя.
А Корнея Кононовича, в свою очередь, бесила упертость сына, не способного к чистосердечному раскаянию.
– Нет, сукин сын, – подумал он, – узял ба и раскаялси. Вот тоды и у мине малость полегчало ба на душе!
Никак он не мог успокоиться и продолжал в душе негодовать по поводу прескверного уличного поведения своего непутевого сына.
После этого предварительного разговора Корней Кононович пригласил сына расположиться в тени разлапистого старого
