«Только бы про иркутские достопримечательности не спрашивали. Я же там никогда не была». То, что ее живехонький освободившийся от алиментов папа и его вторая семья тоже из Москвы уезжали только летом в Сочи, ее тогда не занимало.
Процесс лжи был таким вдохновенным и ярким, что даже совесть Костомаровой молчала, пораженная и, кажется, испуганная. Алла смутно догадывалась, что давно хотела, чтобы с экзаменом и родителем все обстояло именно так. Это безумное желание убедило и чувствительных Тимофееву с мамой, и ее саму. И раздавленная, опозорившаяся мерзкой тройкой девушка вышла на улицу с нахально вздернутым подбородком. Настроение было отличным.
Начался семестр. Мама ехидно интересовалась, когда Алла устроится на работу. Полгода содержать троечницу она не желала. Обе знали, что эти разговоры – метод воспитания и профилактика бунта. Чем ближе и реальнее становилось замужество матери, тем чаще дочь, норовящую высмеять будущего отчима, затыкали угрозой принудительного труда. А подрабатывать медсестрой ночными дежурствами Костомаровой не хотелось даже из гордости. Отличница вдруг на собственной шкуре убедилась в том, что, изуродовав зачетку трояком, не поглупела. Новые друзья-приятели от нее не отвернулись. Напротив, как-то ближе стали, будто признали человеком. Перевалив за хребет анатомии, народ решил, что бояться отныне нечего. Разве что за аморалку могли отчислить. И массово закурил и опасно запил на вечеринках. Алла стала учиться добротно, но без фанатизма и от лихого коллектива не отрывалась.
Тем не менее, когда настала пора выдачи стипендии, ей было не по себе. Чтобы студенты не удлиняли очередь в кассу, деньги на группу получал староста. А потом наступало лучшее время в институте. На сей раз шелест купюр, щебет девушек и остроты мальчиков на тему «напиться и забыться» Алла слушала из угла коридора. Она не сообразила незаметно исчезнуть вместе со злостными врагами успеваемости. И вынуждена была начать пробиваться к дверям сквозь шумную веселую толпу в одиночестве.
– Костомарова, куда? Я должен твою стипу до вечера носить, что ли? – ухватил ее за рукав взмокший от ответственной дележки староста.
– Так я же анатомию… Мне не начислили, – выдавила из сухого горла Алла.
– Начислили, – бодро сказал он. – В деканате в журнале все твои пятерки, тройка и написано – смерть отца. Так что прими соболезнования и деньги.
Расписавшись в ведомости, Алла посмотрела поверх голов сокурсников. Аня Тимофеева пересмеивалась с кем-то, аккуратно складывая бумажки в кошелек. Надо было подойти к ней и поблагодарить. Но дело в том, что бескорыстная лгунья не могла ограничиться словом «спасибо». Она принялась бы клясться, что рассказала о папе, не думая о стипендии. Не догадывалась, что есть причины, по которым ее не лишают. Сообщила бы, что покойник никакой не покойник, а она, заживо его хоронившая, дрянь. Вообще не понимает, как с ней такое случилось. Раскаивается, извиняется
