В могилу меня свести решил?! Не дождешься! Весь в свою сук-ку-мать! Я тебе задааам!
Неожиданно для самого себя, Янис почувствовал, что стал меньше: он смотрел снизу вверх на эту старуху, неловко перешагивая с ноги на ногу, нервно потирал маленькие свои ладошки и испытывал разрывающую вину. Детскую вину без виновности, когда ты не понимал почему, но принимал, соглашался с тем, что если ругают, то за дело. Он стал шептать извинения, как молитву.
Старуха же еще больше злилась: ее бледное лицо из муки покраснело, преображаясь в отвратительную гримасу клоуна. Она поднялась, распухла, будто тесто для пирога и замахнулась. Янчик машинально закрылся ручками. Он помнил боль удара от трости. Казалось бы, спустя столько лет, когда последние синяки и раны давно зажили, тело на фантомном уровне хранит информацию о боли. О форме трости, ее жесткости, о том, как она беспощадна.
Некоторое время он просидел в такой позе, тяжело дыша, пытаясь остановить слезы и ожидая нового удара.
– Сыночек… ну, Янчик. Ну, перестань. Не плачь. Люблю тебя. Смотри! Смотри, что я тебе купила, — пропел самый родной, но такой забытый голос. Он открыл один глаз. Перед ним стояла его мать. Она как всегда была одета в платье до колен в горошек. Улыбаясь, она протягивала ему игрушечную пожарную машинку. Ее, как всегда длинный, цвета галогеновой (голографической) ткани, маникюр искрился.
Янис заулыбался. Одной совсем маленькой и пухлой ручкой он потянулся за машинкой, другой – протер свои глаза рукавом от слез и, конечно же, случайно сомкнул их на секунду.
Многие скажут, что «конечно же» это эмоциональная оценка, которой автору стоит избегать, чтобы для читателя не ломалась четвертая стена. Реагировать на события должен не писатель, а его персонажи. А кто ж тогда писатель, если не кем-то изваянный персонаж?
Кто-то грубо схватил мальчишку за протянутую руку и сильно, словно желая оторвать, закричал:
– ВОР! Милиция! Тьфу, ты! Полиция! Грабяяяят!
Очень толстый мужчина вцепился своими потными пальцами-сардельками в руку Яниса и тряс ее, как умалишенный, которого закоротило, когда тот решил лизнуть розетку. В посиневшей и очень-очень костлявой руке Яниса вместо пожарной машинки был кошелек. Он с самого детства интересовался, считается ли несовершение греха, побег от искушения благим делом?
Ян закрыл глаза. Открыл. Он слишком часто моргал ими, настолько, что даже устал. Веки болели. Он видел казнь, пытки, заточение, одиночество, безумие, жажду, тьму, и снова свет, свободу, сытость, радость, расслабление. От преступления до наказания. От Леонида Андреева до Карлтона Меллика III.
Не зная, что будет, когда в очередной раз он поднимет веки, но все так же надеясь найти наилучшее место, лучший мир, он с мучением продолжал. Порой он узнавал что-то из своего прошлого, порой напротив, а иной раз смутно припоминал нечто похожее. В этих моментах не было определенной хронологии, что сильно заставляло
