и жить, ей всего четырнадцать…
Юлька почему-то вспомнила свою любимую учительницу литературы. Весной ей исполнилось тридцать лет, она праздновала день рождения шумно, радостно, вся школа поздравляла, ученики несли самодельные незамысловатые подарки и цветы… И вместе со всеми учительница пела. А Юлька смотрела на нее и думала: «Что же тут распевать? Ведь тридцать стукнуло! Это же старость! О смерти думать пора, а у нее песни на уме!»
Поезд шел во Львов, до которого тащились почти четверо суток. Ехали все так же стоя. Плечом к плечу. Без еды и воды. У некоторых оказались с собой вещи: многих взяли из домов, поэтому удалось кое-что наспех прихватить. А в руках у Юли – все тот же стакан. Масло она давно выпила – хотелось есть, – а его берегла и берегла с маниакальным упорством, как единственный предмет, оставшийся на память о доме. Писать пришлось прямо в трусики, а кишечник от страха все-таки, на ее счастье, парализовало. Юлька ненавидела себя и всех остальных, ни в чем не виноватых и страдающих не меньше, а скорее всего, куда больше, чем она. Но простить ни им, ни себе этого омерзительного запаха не могла.
Девушка со стаканом… Прозвище привязалось, прилипло к ней. Ее долго так и звали. Тот стакан отобрали у Юли уже во Франкфурте-на-Майне, в тюрьме. Значительно позже.
Сначала был лагерь во Львове. Никто тогда даже не поверил, что они наконец добрались до места. Все стояли и молчали, хотя немцы, надсаживаясь и срывая голоса, орали, что пора выходить, теснили людей к выходу.
Юлька вырвалась из вагона первая, растолкав толпу. И застыла. Не может быть…
Ее ослепило львовское, вяло закатывающееся, разгоряченное за день солнце. Вокруг нежной зеленью покачивалась высокая, такая мирная трава, в задумчивом небе замерли, словно обклеванные птицами по краям, кусочки мягких облаков… Юлька бросилась куда-то в сторону от поезда, но немец преградил ей дорогу и указал, куда идти. Наконец-то разрешили сходить в настоящий туалет… Какое это было счастье! И никто не заметил, как он грязен. Потом всех раздели догола и отправили на дезинфекцию. На самом деле гогочущие немцы попросту обливали привезенных пленных холодной водой из шлангов. Небритый куда-то пропал, и очень хорошо. Почему-то Юле вовсе не хотелось, чтобы он увидел ее голой. А позже самых красивых девчонок начали утаскивать в кусты…
Юля забеспокоилась и в тревоге подошла к какой-то немолодой женщине, с которой ехала в одном вагоне, с неудовольствием искоса посмотрев на ее обрюзгшее рыхлое тело. Неужели и Юлька тоже когда-нибудь станет такая же? Ни за что на свете! Лучше действительно умереть молодой!
Увидев испуганные, отчаянные Юлькины глаза, женщина все поняла без слов.
– Поскорее ищи свои вещи! – шепнула она. – У тебя там что было-то, кроме твоего стакана? Ты чего все его в руке держишь?
– Сарафанчик, – пролепетала потерянная Юля.
– Господи, сарафанчик! – всплеснула руками женщина. – Ладно, не убивайся ты так! Что-нибудь
