style="font-size:15px;"> Чешуя над глазами, нос плоский, зато ноздри широкие, с торчащими из них пурпурными волосьями. Скулы высокие, будто он всегда голоден, кожа серая с бородавками, из уголков рта торчат два блестящих клыка, даже когда он не говорит, как у кабана.
– Слышали мы, в землях, где дождей не бывает, матеря нас поминают и детишек пугают. Ты слыхал? Скажи нам правду, вкусненький, вкусненький.
А еще – дыхание его противнее, чем трупная гниль, мерзостней, чем дрисня больного. Взгляд мой скользил по его груди и гребням костей, выпиравших из-под кожи: три слева, три справа. Тугие мышцы на толстенных ляжках: стволы деревьев над тощими коленями. Привязал он меня крепко. Слышал я, как дед мой говорил, мол, с радостью встретит смерть, когда поймет, что она на подходе, а вот тут понял, что был он дураком. Так говорить мог лишь тот, кто ждал, что смерть застанет его во сне. Ух, заорал бы я, как дед был неправ, как несправедливо видеть смерть на подходе, как орать мне в вечной печали, что избрал этот гад для меня смерть медленную, что станет рвать меня и все время твердить мне, в каком он восхищении. Сжевать мою кожу и пооткусывать пальцы – и каждый вырванный кусок моего тела будет новой мукой, каждая боль – новой болью, а каждый приступ страха – новым приступом страха, и мне предстоит видеть, как ему радостно. И захочу я умереть быстро, ибо велики будут страдания… Только не хочу я умирать. Я не хочу умирать. Я не хочу умирать.
– Не хошь помирать-то? Малышечка, ты разве не слыхал об нас? Скороскороскороскороскоро ты молить об смерти станешь, – говорил Асанбосам.
Он поднял руку, всю в бородавках, поросшую волосами на костяшках, с когтями на кончиках пальцев. Рванул мне челюсть, раскрывая рот, и произнес:
– Миленькие зубки. Миленький ротик, малыш.
С тела надо мной что-то упало на меня. И тут я впервые вспомнил про Леопарда. Леопарда, сказавшего, что он сделает кружок по бушу, только никто не знал, что буш шириной в семь лун пути. Про этого оборотня, этого сопливой леопардовой сучки сына, что оставил меня тут. Асанбосам подскочил на ветке и отпрыгнул в сторону.
– Рассерчает он на нас, как пить дать. Рассерчает, рассерчает, до того уж рассерчает. Не трожь мяско, пока я крови не попил, он-то говорит. Я самый старший, говорит. И стегает он нас – жуть. Жутко. Жутко. Дак, его-то нет, а я голодный. И ты знаешь, что всего хуже? Что хуже и хуже? Он ведь тож лучшее мяско жрет, вроде головы. Это по-честному? По-честному, я спрашиваю?
Когда он вновь уселся напротив меня, во рту у него торчала рука, черная кожа на которой прогнила до зелени. Откусил пальцы. Потянулся левой рукой ко мне, вдавил мне в лоб коготь и пустил кровь.
– Уж сколько дней без свежего мяска, – причитал он. Черные глаза его были широко открыты, будто он жаловался мне. – Много, много деньков.
Он сунул в рот всю руку, жуя ее кусок за куском, пока локтевая связка не свесилась у него с губ.
– Нужна ему его кровь, ага, нужна, как он говорит, так и нужна. Оставляй их живыми, говорит.
Он глянул на меня, глаза
