человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуется ложь и безнравственность как истину и добродетель». И далее: «Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиною христианского учения, а болезненною боязнью смерти, чорта и ада веет от Вашей книги» [1, с. 132–133, 142].
При всем радикализме слов Белинского они показывают, насколько провокационным (в хорошем смысле слова) явилась религиозная деятельность Гоголя, затронувшая больной нерв русской культуры. В иных терминах позицию Гоголя можно назвать эсхатологией культуры и на этом фоне увидеть ее крупных последователей, среди которых, безусловно, выделится фигура К. Н. Леонтьева. Во многом Леонтьев схож с Гоголем, и прежде всего, драматической, даже трагической коллизией творчества и веры, культуры и аскезы, над разрешением которой он мучился всю свою жизнь, завершив ее актом отрешения от мирского.
Как и Гоголь, Леонтьев выбирает сотериологический вариант взаимоотношения творчества и веры. В «Варшавском дневнике» он пишет: «Пессимизм относительно всего человечества и личная вера в Божий Промысел и в наше бессилие, в наше неразумие, – вот что мирит человека и с жизнью собственною, и с властью других, и с возмутительным, вечным трагизмом истории…» [5, с. 83]. Это очень красноречивые и показательные слова, выражающие дух радикального эсхатологизма. Как и Гоголь, Леонтьев также вызывал весьма неоднозначную, и часто неодобрительную реакцию на свои идеи, в том числе и среди богословов. Вот, например, что говорит о Леонтьеве Г. Флоровский: «Не часто говорил он и о самом Христе… Нет, не истины искал он в христианстве и в вере, но только спасения… И именно спасения от ада и погибели, там и здесь, – нет, не новой жизни… В его восприятии христианство почти что совпадает с философским пессимизмом» [11, с. 304].
К этому мнению примыкают оценки и других русских философов. С. А. Левицкий говорит, что Леонтьев «крайний пессимист в отношении всего земного», а Б. В. Яковенко характеризует воззрения Леонтьева в терминах «пессимистического и фатального аморализма». Этих оценок достаточно, чтобы убедиться в такой же провокационной силе Леонтьева относительно религиозных основ культуры, которая была у Гоголя.
В некотором смысле данное мирочувствие присуще и Л. Н. Толстому. Идея радикального морализма, высказанная в статье «Что такое искусство?», вполне может быть отнесена к тертуллиановской линии религиозного (в данном случае религиозно-морализаторского) отрицания культуры. И в этом плане Толстой также очень похож на Гоголя и Леонтьева, и неслучайна резкая критика Г. Флоровского в адрес Толстого: «У него несомненно был темперамент проповедника или моралиста, но религиозного опыта у него вовсе не было. Толстой вовсе не был религиозен, он был религиозно бездарен». Как следствие: «…моральный позитивизм, отчасти напоминающий стоиков» [11, с. 404].
Х. Ричард Нибур посвящает
