трансформацию лингвистических констант, иначе языковой индетерминизм: «Грамматика не предписывает законов языку, но изъясняет и утверждает его обычаи» [6, с. 180]. В данном случае это означает, что изначально неспособный к метафизике западного типа язык оказался способным создать (а точнее зафиксировать уже ставшее в языке явление мысли) беспрецедентную национальную метафизику. Она нашла свое выражение в русской философской литературе как особой жанровой разновидности, несводимой ни к чистой художественной литературе, ни к рациональной философии.
Язык, породивший такой тип философии, не вырос их стихии естественного языка, он произрос «из миров иных», не связанных с определенной национальной почвой, но выразивший всечеловеческие искания истины. На русской почве в XIX веке это прозвучало отчетливее, и поэтому именно здесь и появился Достоевский как наиболее полный выразитель этого искания. Язык нашелся сам собой, и он, согласно Пушкину, утвердил обычаи. Но не лингвистические обычаи языка, а метафизические интуиции духа.
Здесь нельзя не сослаться на А. З. Штейнберга, который очень точно и как-то бесспорно выразил идею о том, что Достоевский есть философ по преимуществу. Многие об этом говорили, но вот ему удалось это выразить с предельной достоверностью и очевидностью. В книге «Система свободы Достоевского» он пишет: «У каждого исторического народа – своя философия. Философия эта сказывается всегда и во всем, она проявляется всегда и везде: в языке и в религии, в искусстве и в общественности, в народных нравах и бытовом укладе. Но рано или поздно все это великое многообразие, развивающееся как непрерывное откровение национального духа в его истории, должно само осознать себя как органическое «целокупное» единство… Тогда-то нарождается национальная философия. В лице Достоевского национальная философия в России стала историческим фактом. Яд привился – наступило развитие» [10, с. 12].
Или вот еще слова из его доклада «Достоевский как философ»: «Достоевский как философ» есть именно такая попытка включить Достоевского в единственно достойные его рамки, в рамки мировой истории» [10, с. 459]. Здесь выражено очень точное понимание философской новизны Достоевского, который подошел к «высшему» и «предельному» в человеке и бытии. Именно с него и начинается великая экзистенциальная традиция в европейской философии, поскольку он «заразил» ищущую мысль «проклятыми вопросами», от которых она избавиться теперь не в силах. Более того, все попытки избавиться от нее могут расцениваться как человеческое поражение. Достоинство человека определяется тем, насколько в нем сильно «мужество быть» (по Тиллиху), чтобы выдержать натиск «проклятых вопросов».
Здесь проявляется особое таинство русского философского языка, в котором всегда исчезает его языковая материя как нечто определенное и однозначное, давая возможность высказаться не высказываемому. Поэтому косноязычное слово «метанарратив» как нельзя лучше подходит
