либо дерзко заявляли о своей неугасимой ненависти ко всему остальному человечеству, либо с трудом скрывали эту ненависть. Ни насилие Антиоха, ни хитрость Ирода, ни пример соседних народов не могли убедить евреев соединить с законом Моисея изящную мифологию греков. Соблюдая свое правило быть терпимыми в делах веры ко всем, римляне защищали и эту веру, которую сами же презирали. Вежливый Август снизошел до того, что приказал приносить жертвы за свое процветание в Иерусалимском храме; тот же презреннейший среди потомков Авраама, кто оказал бы такой же почет Юпитеру Капитолийскому, стал бы отвратителен и ненавистен себе самому и своим соплеменникам. Но умеренность завоевателей была еще недостаточно велика для того, чтобы удовлетворить их ревниво оберегавших свои религии подданных: евреев тревожили и возмущали языческие символы, по необходимости ввезенные в их страну как в римскую провинцию. Безумная попытка Калигулы поставить свою статую в Иерусалимском храме потерпела неудачу, столкнувшись с единодушной решимостью народа, который боялся смерти меньше, чем такого кощунственного идолопоклонства. Верность евреев закону Моисея была равна их ненависти к иноземным религиям. Поток усердия и благочестия, стиснутый узким руслом, мчался с бешеной силой бурной реки, а иногда и с ее яростью.
Эти негибкость и упорство, на которое античный мир смотрел с ненавистью или с такой насмешкой, для нас выглядят гораздо более грозными, поскольку нам Провидение решило открыть таинственную историю «избранного народа Божьего». Но ханжеское, даже начетническое следование закону Моисея, столь заметное у евреев эпохи второго храма, становится еще более удивительным при сравнении с упрямым неверием их предков. Когда закон был дан с горы Синай под раскаты грома, когда океанский прилив и планеты останавливали свой ход для удобства израильтян, когда благочестие детей Израиля или их непослушание Богу немедленно вознаграждалось или каралось уже в этой жизни, евреи снова и снова восставали против ясно видимого величия своего Божественного Владыки, ставили изображения языческих богов разных народов в храме Иеговы и повторяли все причудливые обряды, которые выполнялись в шатрах арабов или в городах Финикии. Чем меньше защищали Небеса этот неблагодарный народ, по заслугам лишая его своей поддержки, тем сильнее и чище становилась его вера. Современники Моисея и Иисуса Навина с беспечным равнодушием смотрели на самые изумительные чудеса. Более поздних евреев вера в эти чудеса уберегла под гнетом всех существующих бедствий от заразившего весь мир идолопоклонства; кажется, этот необычный народ вопреки всем правилам человеческого рассудка больше и охотнее доверял традициям своих далеких предков, чем свидетельству собственных чувств[23].
Иудейская религия идеально подходила для обороны, но никогда не предназначалась для завоевания; выглядит вероятным, что новообращенных в эту веру никогда не было намного больше,
«Долго ли будет народ сей гневить Меня? И скоро ли наконец он уверует в Меня ради всех знамений, что Я дал ему?» (Четвертая книга Моисеева. Глава 14: 11). Было бы легко, но неуместно оправдать эту жалобу Божества всем духом Моисеевой истории.
