мои блуждали, и я готов был прикончить этих падших людей.
Пока я молчал и думал, Сычев, полный развратного нахальства, отстегнул шашку, положил ее на козетку из красного дерева и цыкнул на меня: «Зачем врываешься в дом? Уйди, пока я тебя не арестовал. Придешь через час».
Я возмутился и не стал разговаривать с этим типом. Я посмотрел на Сарру: «Зачем ты допускаешь такое?»
Сарра вздохнула, завела глаза к потолку и ничего не отвечала. Тогда я решил проучить жену. Я хлопнул дверями, пошел в трактир Бени Брайнина и не приходил домой до вечера. Все во мне клокотало. Я был готов рвать и метать. Я вернулся домой. Начальника сыска в моем ломе уже дух простыл. Сарра валялась на коленях, ломала руки и клялась всеми моими родственниками, что у нее ничего не было с этим циником Сычевым. «Но зачем же ты лежала на постели, а этот наглец отстегивал шашку?» – так кричал я на весь квартал, и любопытные сбегались к нашим воротам со всех соседних улиц.
Сарра возмутилась: «Так это ты сам, Иосиф, приказал доставить этому типу с шашкой удовольствие! Из-за тебя полицмейстер своими сапожищами измазал новую простыню в синий горошек, что тетушка Эсфирь подарила мне на праздник Ханука. И ты еще смеешь орать на меня, словно босяк на пожаре! Тем более что промеж мною и Сычевым ничего не было».
Я отвечал: «Если бы промеж тобою и им чего было, я тебя, любимая Сарра, растерзал бы на мелкие клочки, а этого Сычева вызвал на дуэль. А теперь давай помиримся…»
Сарра поджала губки: «Сначала проси прощения!»
Впрочем, ваше благородие, я не буду надоедать вам историей, как Сарра меня простила и мы помирились.
Но дальше началось полное нахальство со стороны подручного Сычева – агента Дросинского. Он стал холить ко мне домой так часто, словно любимый родственник. Он придрался к тому, что мой приказчик Мирон продавал в мануфактурной лавке три ящика с малагой, которые я получил от Семена Кугельского за два отреза на платья его жене Бейле. Кому какое, скажите, дело, что я продаю из своей лавки? Но этот Дросинский, чтобы у него на лоб глаза повылазили, говорил: «Отдай, Бродский, штраф три тысячи рублей!» Вы слыхали такое нахальство?
Как будто он просит три копейки! И когда я не отдал, потому что не было, мне подожгли ночью лавку. И после этого я был вынужден отдать. Это настоящий разбой, и не было от него спасения.
Соколов спросил:
– А за что тебя, Бродский, посадили в тюрьму? Бродский почесал тощим пальцем за ухом, посопел и уставился круглыми глазами на сыщика. И вдруг из этих глаз закапали крупные слезы. Дрогнувшим голосом арестант начал заключительную сцену своей драмы:
– Мы, харьковские евреи, все переругались между собой. И все это было потому, что одни говорили: «Давайте соберем двести тысяч, отдадим их в полицию, и пусть они подавятся нашими последними копейками!» Другие, и среди них был я, возражали: «Эти люди не подавятся. Они будут пить нашу кровь. Они станут вновь и вновь требовать денег еще». – «Но что делать? –
