Елизаветы Петровны, но вдруг почувствовал прилив душевного волнения и, забывая свои приемы, просто, по-русски, пал ниц перед великим князем и заплакал.
Комичная фигурка карлика, смешная манера, с которой вошел он, и потом этот внезапно явившийся порыв произвел на Павла самое лучшее впечатление: недавнего его раздражения как не бывало, напротив того, что часто с ним случалось, он теперь вдруг сделался спокоен и ласков.
– Встань, крошка, – сказал он мягким голосом.
Моська вскочил, поднял на него свое заплаканное, растроганное лицо и шептал дрожащими губами:
– Батюшка ты наш… Красное наше солнышко!.. Привелось моим старым глазам тебя видеть!..
Павел улыбнулся и протянул ему руку. Карлик стал целовать ее, моча своими слезами.
Павел все улыбался не то грустно, не то радостно. Он дорожил такими искренними проявлениями чувства к нему: нечасто приходилось ему их видеть.
– По какому делу? – наконец спросил он.
– А вот, государь батюшка, вот ваше императорское высочество, о Сергее Борисыче доложить нужно вашей милости…
– Так говори, что с ним такое случилось…
Цесаревич сел к столу и приготовился слушать карлика. Тому только этого и было нужно: как маленький, дребезжащий колокольчик, полился поток его речи. Он выложил перед цесаревичем всю свою душу, передал ему все свои страхи и ужасы, рассказал о мерзостях содома, Парижем именуемого, о грехе и погибели «дитяти», о княжне Татьяне Владимировне. Он говорил, как старая нянька, явившаяся перед отцом порученного ей ребенка, который наделал много бед и должен был предстать перед судом родительским. Он и обвинял и оправдывал «дитю», просил пожурить его хорошенько, наказать даже, но затем и помиловать, ибо «дите» неразумное попало в когти дьяволу и больше не своей вольной волей, а наваждением грех взяло на душу и провинилось.
После этой беседы Павел почувствовал, что полюбил этого смешного карлика, будто знал его долгие годы; почувствовал он также, что любит и «дитю». Пуще всего заинтересовался он судьбою княжны Татьяны Пересветовой, образ которой выступил во всей своей чистоте и прелести из довольно беспорядочных, горячих речей карлика.
Он сидел задумавшись, опершись об руку головой, и не замечал, что карлик давно уже молчит с и гладит на него вопросительно, с волнением и трепетом, ожидая от него решения, приговора.
Наконец Моська не вытерпел:
– Как же, ваше императорское высочество? – проговорил он, заглядывая в глаза цесаревичу. Как же теперь быть нам в таких горьких бедах?
Павел очнулся.
– Так вот что, – сказал он, – не полагал я, что за твоим господином такие дела водятся, не ждал я от него этого, думал, он умнее. А коли таков он, так я и знать его не хочу, мне таких не надобно.
Карлик так весь и встрепенулся и замахал ручонками.
– И, что вы, что вы, милостивый государь! Ради Создателя, не гневайтесь! Божескую милость сделайте – простите! Оно точно, неладно все это Сергей Борисыч сделал, да Бог даст исправится, вот как перед
