ноги к животу. В палате было душно, но раскрываться не хотелось. Она упиралась головой в свод темной постельной пещеры и представляла себя сложившей крылья уставшей бабочкой, вокруг которой ничего нет.
Больница – то место, откуда легко представить, что мир исчез, растворился, сгинул. А тот его кусочек, что виден за окном, – забытая декорация.
Снаружи нет мира, в котором, как в гигантском шаре-зорбе, мчащемся по своей траектории, кувыркаются с ног на голову и обратно семь миллиардов человек. Может быть, этот зорб, сорвавшись с надоевшей за миллионы лет орбиты, мчится в никуда, подгоняемый космическим ветром, подпрыгивает на ухабах метеоритных потоков, чудом уворачивается от провалов черных дыр. Но девочка не в зорбе, она лежит в тихом, теплом ватном углу на краю Вселенной. Да, на краю, потому что невозможно представить, как эта Вселенная бесконечна, что бы там ни говорили ученые.
Снаружи нет города с его почти уже чертовой дюжиной человекомиллионов, скоро сто лет как испорченных квартирным вопросом, передающимся, подобно проказе, при первом соприкосновении с коренными жителями всем новоприбывшим. Словно Воландом втиснутые в Третий Рим миллионы проломили южные границы города и вывалились за его пределы в Новую Москву. Подобно отвергнутому супругу, отодвинутому на край кровати, но не желающему мерзнуть, они потянули на себя одеяло с красавицы столицы, и она уступила и поделилась своим покровом: черт с тобой, укрывайся и ты, только не лезь на мою половину. Будто комета с длинным хвостом, выглядели теперь очертания Первопрестольной с неба, но, куда бы ни летела комета Москва, для девочки, укрытой с головой одеялом, она не существовала.
Снаружи нет старого здания больницы с высокими сводами и запахом страха, заполняющим все существо, как воздух – надуваемый шар. Страха все больше, шар все шире. И лопнул бы – так нет: страх плещется внутри тошнотой. Чувство страха в больницах вторично, первичен запах страха, эти больничные миазмы – губительные, а не врачующие невидимые испарения. Одеяло глушило миазмы, и девочка представляла, что снаружи нет кислого запаха процедурных и острой вони хлорки, сливающихся в общий для всех больниц дух неблагополучия.
Снаружи нет палаты, в которой соседка рассказывает о чем-то смачном, называемом «за щеку», а другие понимающе ржут, и только дурочка на крайней от двери кровати невпопад подмемекивает.
Снаружи нет осени, которая зависла, как экранная заставка компьютера – серое небо, желтые листья, падающие картинно медленно, словно по кругу, в обход закона всемирного тяготения. Ранней осенью светло, а вот поздней будет тошно. Может быть, эту неминуемую позднюю осень она гнала от себя, когда пила таблетки? Да, и ее тоже.
Она лежала в белой пещере, устроенной за пределами времен года, где-то на краю жизни и времени. Было душно и тесно, как в чулане, но именно в чулан ей все время и хотелось забраться. Дома чулана уже не было, но была мамина гардеробная. Мама уже забыла про чулан, ей и невдомек, что Элата пряталась теперь под подолами платьев, среди туфель – как привыкла
