Отец твой умеет трудиться. Он большой умница. Таких умниц, как он, ещё поискать надо.
– Я знаю обо всех стараниях папы. Когда он вернётся?
– Скоро, скоро! – пробормотала она. – Скорее всего, к вечеру. Если же всё пройдёт удачно, он отпразднует победу с лучшими приятелями и окажется дома ночью. А так, возможно, он купит нам с тобой чего-нибудь сладкого, когда будет проезжать мимо круглосуточного. Хочешь, я позвоню ему сейчас же?
– Нет, не хочу. Мы только отвлечём его вместе со сладким. А я сильно хочу, чтобы у него всё получилось.
– Я тоже. Обойдёмся тогда мы с конфетами.
Перед тем как зайти в дом, мать бросила растерзанного хлеба на влажный люк. Слетелась крупная стая голубей.
Мы поднялись в квартиру и, переодевшись, уселись за кухонным столом, застеленным узкой крапчатой скатертью.
Поговорили об учёбе.
Мать подогрела клубничного молока, прихватила из шкафа раскрытую коробку и тут же, не доходя до стула, сгрызла половину песочного печенья с белой глазурью из сахарной пудры. Я был удивлён, когда она наелась и взялась расспрашивать меня о уже растрёпанных кисточках, подаренных отцом на девятилетие. Она вынесла их из грохочущего ящика и разложила вблизи стеклянной вазы с мармеладом и орехами в шоколаде.
– Зачем они мне сейчас? – спросил я, хлебая клубничное молоко. – Не хочу рисовать.
– Да? Отнесу обратно, чтобы не мешались, – сказала мать растерянно и ушла в комнату.
Вернулась она в скверном настроении духа, вся в слезах, затуманивших прелестное тонкое лицо.
Я не понимал, что с ней творилось, но был твёрдо уверен в том, что это каким-либо образом касалось отца.
За него и у меня сердце обливалось кровью. Мне не терпелось выяснить у матери причину, по которой она, обыкновенно бесстрастная и равнодушная ко всем жизненным тяготам, вдруг начала без жалости проливать горе.
– Ты займёшься делом?
– Да, займусь. Но сначала посижу в кухне. Погляжу на тебя, на ясное солнце. Там, в чёрное комнате, нет ничего подобного. После уйду, подышу свежим прохладным воздухом. И отправлюсь в дорогу.
– Но что это значит? – спросил я и допил клубничного молока.
Я вымыл кружку в раковине, поблёскивающей серебром, и перенёс её сушиться. Потом сел совершенно близко к матери, положил голову ей на обнажённое трясущееся плечо, обожжённое зверским холодом. Она молчала.
– Мам, ты слышала меня?
– Слышала. Как тебя не услышать?
– Ну так что? Ты уедешь на дело, как и папа? – подытожил я угрюмо фразу.
– Уеду, но обещаю, что вернусь ранее, чем папа. Ты пока иди делать уроки.
Мать помяла мне нежной рукой волосы и порывисто бросилась в спальню за тряпичной сумкой.
Я стоял под дверью, обхватывая дымчатого кота, слыхал, как мать с тяжестью дышала, обливаясь потом томительного беспокойства, и стараясь не издавать громкого шума, ходила крадучись по полу в шерстяных носках. Как был слышен бессвязный, напряжённый шёпот, чудившийся отовсюду! Казалось,
