как будто я с ним спорила, и с этими словами выходит из залы. Он не дождался моего ответа и не поклонился.
Я поднимаюсь со своего трона и тоже иду прочь от поверженного символа власти. Мои фрейлины следуют за мной в личные покои. Я замечаю, как одна из них задерживается, чтобы перекинуться парой слов со слугой моего отца.
– Помолимся, – говорю я, как только за нами закрываются двери.
– Прошу прощения, – вдруг раздается голос из-за моей спины. – Но ваш отец только что прислал слугу с извещением, что мы можем быть свободны. Можно я соберу вещи и поеду домой?
В моих комнатах стало гораздо тише, и до меня стали доноситься приветственные крики толпы по ту сторону ворот Тауэра. Отцы города велели наполнить фонтаны красным вином, чтобы каждый мошенник и негодяй мог напиться и кричать: «Господь, храни королеву!»
Я отправляюсь на поиски отца. Он должен знать, что мне делать дальше. Может быть, он отвезет меня домой, в Брадгейт. Но сначала мне долго не удается его разыскать: его нет ни в тронном зале, ни в королевских покоях, ни в приемных покоях и в комнатах Гилфорда, в которых в кои-то веки тихо. Даже Гилфорд присмирел и всего лишь играл в карты с полудюжиной своих приятелей. Увидев меня, они встают, а я спрашиваю Гилфорда, не видел ли он моего отца. Услышав отрицательный ответ, я не трачу времени на вопросы о том, почему он так бледен, что его так беспокоит и почему они с приятелями так непривычно тихи.
Я хочу найти отца. Его нет в Белой Башне, поэтому я выхожу на улицу и бегу по лужайке к часовне Святого Петра, чтобы посмотреть, не молится ли он в одиночестве перед маленьким алтарем. Не найдя его там, я еще долго бродила по Тауэру, пока не дошла до конюшен. Как раз в этот момент в воздухе разнесся звон колоколов часовни. Звонарь бил снова и снова, и это было не отбивание часа и не призыв на молитву, странная, непонятная какофония звуков, будто все колокола Лондона ударили сразу. Из-за стен Тауэра доносились людские крики и приветствия. Стаи воронья снялись со своих мест по всему Тауэру и взмыли в небо темным, недобрым каркающим облаком. Я прижала руки к ушам, чтобы заглушить жуткие звуки криков толпы, звона колоколов и пугающего вороньего грая.
– Да с чего весь этот за шум! – раздраженно крикнула я. Но я знала ответ на свой вопрос.
В конюшню я вбежала, как простушка из деревни: прижав руки к ушам и испачкав подол платья. И там увидела отца, садящегося на коня. Тогда я подошла к его лошади, трогая рукой ее поводья.
– Отец, что происходит, отец? – кричу я, чтобы пересилить колокольный набат. Тем временем ворота конюшни распахиваются и оттуда выбегает с полдюжины парней, оставив их нараспашку. – Ради всего святого, что происходит?
– Мы проиграли, – говорит он, наклонившись в седле, чтобы положить руку мне на голову, словно в прощальном благословении. – Бедное дитя. Это была великая затея, но мы проиграли.
Но я по-прежнему не понимаю его. Кажется, я вообще ничего не понимаю. Я оглохла. Видимо, в этом и было дело: я просто не слышала, что он говорил. Колокола так грохотали, вороны так шумели,
