за упокой раба Божьего Георгия. На закуску пошли все те же маринованные огурцы из банки, которая так и стояла в холодильнике рядом с бутылкой.
Из приемника неслось виртуозное исполнение известной японской скрипачкой 40-ой сонаты Моцарта. Лиза присела на табуретку, долила остатки водки в стакан, выпила, чуть задохнувшись, хрипло прошептала «Царства тебе Небесного, Гошка» и уронила голову на стол, ударившись лбом. Она сидела так долго, не двигаясь, сжав виски, которые начали пульсировать болью, и снова отчаянно и жалобно завыла, как ей показалось, совсем тихо. И очень удивилась, когда ранним утром соседка, Мария Долорес, завидев ее на террасе, спросила, не мешает ли ей вой какой-то бездомной собаки.
С того дня Лиза решила быть осторожней и стала плотно закрывать все двери, чтобы снаружи ее странный плач, похожий на вой одинокой собаки, не был слышен. Свет по ночам она тоже не включала, слабо светился только дисплей приемника.
Гошкина коллекция оригинальных бутылок со смешными этикетками заметно убывала. Через день-два Лиза открывала новый «шедевр». Едва рассмотрев рисунок и название напитка, открывала бутылку, наливала и начинала пить маленькими глотками и вроде неспешно. Но почему-то бокал быстро пустел, приходилось снова его пополнять. Зато питье приносило ей минуты сна, забвения, улетов в ирреальность, как и сейчас.
Очнувшись от полудремы, пошатываясь, Лиза доплелась до кухни, заварила себе крепкого кофе. Потом подошла к приемнику, покрутила ручку настройки, остановилась на «волне» фламенко: кажется, что-то из Карлоса Монтойи, патриарха гитары. Но сейчас в этом исполнении Лиза чувствовала не более, чем рафинированное эстетство, какая-то искусственная претензия на безусловное знание тайны жизни и смерти. Она крутанула дальше и услышала томно-сладкий гитарный блюз Элвиса Пресли. Его сменил мужественный баритон Фрэнка Синатры. «Нью-Йорк, Нью-Йорк», – восторженно повторял певец. Эту же вещь вслед за ним исполнила Лайзи Минелли, потом сразу вступил еще кто-то, тоже с «Нью-Йорком…».
Лиза приглушила звук. Голова кружилась, ноги плохо воспринимали слабеющие мозговые рефлексы, руки подрагивали. Она с облегчением снова уселась в кресло, поставила пустую чашечку на стол, с любопытством наблюдая, как фарфор мелко дрожит в унисон с ее рукой. «Типичный алкогольный трем», – вполне трезво констатировала она.
Куда-то подевались все ручки. На столе остался только остро отточенный карандаш. Лиза взяла карандаш и на первом попавшимся листке, частично уже заполненным ее собственными каракулями, вывела: «Племяшка, родная, умер Гий. Он умер, его больше нет».
Потом еще до конца страницы она писала только одно слово: «умер, умер, умер….». Строчки западали вниз и вправо, и последний раз слово «умер» ушло за пределы листа.
На знакомой радиоволне ведущий объявил концерт памяти Джо Дассена. Чувственный, проникновенный голос француза тихо вопрошал: «Et si tu n` existais pas. Dis-moi pourquoi j` existerais?» – Если тебя нет, скажи, зачем мне жить?».
Сентиментальный
