с прозвищами? Наталья Вострякова – вот это, я понимаю, имя.
Татка в ответ слабо улыбалась и пожимала плечами, ей было всё равно, как к ней обращаются, лишь бы не отнимали краски и холст.
Жила Татка в общежитии, деля комнату с тремя другими юными художницами. Существовали мирно, еду готовили сообща, по субботам устраивали в душевой банно-постирочный день; радовались успехам друг друга, восторженно глядя на новый мир распахнутыми от удивления глазами. Письма и посылки с продуктами из дома приходили регулярно. Чаще всего писала тётка Танька: о том, что скучают они по Татке, что Митя прибаливает сердцем, что Витька вдруг одумался и стал помогать отцу, что у старшей сестры внук родился. Татка и плакала, и смеялась над этими немудрёными новостями, в ответ подробно описывала свою городскую жизнь, и рисовала для тётушки высоченные здания с башенками, старенькие трамваи и зелёные скверы с лавочками.
Летом Татка поехала на каникулы домой. На сэкономленные от скудной стипендии деньги накупила подарков родне, с восторгом предвкушая радость встречи и долгие разговоры с отцом и тётушками.
И успела аккурат к похоронам… Отец умер от инфаркта прямо за станком, так и замер, уронив голову на выструганную доску. Дядю Митю хоронили всем селом, его любили и уважали за золотые руки и покладистый характер.
Татка, отцовская любимица, словно застыла. Молчала на похоронах, стоя у гроба, молчала на поминках, не в силах поднять ложку с лапшой, молчала дома, куда привели её заливающиеся слезами тётки.
– Ты поплачь, миленькая, поплачь, – уговаривала тётя Танька. – Легче станет, душа-то она слёз просит.
– А я папке мазь для ноги привезла, – разжав зубы, проронила Татка, и, словно река подо льдом, прорвались потоки боли; девочка сотряслась в рыданиях, не в силах справиться с одиночеством и самым горьким на свете горем.
Витька, сразу повзрослевший, ставший единственным мужчиной в маленькой семье, гладил сестрёнку по худеньким плечам и приговаривал:
– Выдюжим, Татка, выдюжим. Я папке пообещал тебя защищать, – и, сдерживая рвущиеся наружу слёзы, судорожно сглатывал, запихивал обратно своё пацанячее горе.
– Витька, как же я тебя здесь одного оставлю? – шептала Татка, вцепившись в брата. – Как мы теперь с тобой будем? Мне, наверное, надо училище бросить и вернуться.
– И думать не смей! – отрезал Витька, и Татка с удивлением услышала в его голосе отцовские интонации. – Ишь чего удумала, учёбу бросать. Ты, Татка, у нас талантливая, так папка говорил. Вот и рисуй себе. Будешь художницей, а я стану тобой гордиться, и за мамку, и за отца. А за меня не беспокойся, тётки мне с голоду умереть не дадут. А на следующий год я на агронома учиться пойду. Мы с батей так решили. После армии в село вернусь, работать буду. Ты не боись, я не пропаду и тебе ещё стану помогать, ты, главное, рисуй, – как старичок, уговаривал сестру пятнадцатилетний Витька.
