гнили, горячо защекотало щеку. – Не рыпайся! Будешь паинькой, гомик, пойдешь домой целеньким…
Холодное лезвие от горла убралось, и Гена от облегчения едва не съехал вниз по стене.
Звуки борьбы в кромешной тьме продолжались. Впрочем, не вполне кромешной: жалкие крохи света от фонаря-эгоиста позволяли попривыкшим немного к темноте глазам различать какую-то возню на противоположной стороне арки.
«Там же Сашку убивают! – возникла в голове мысль, впервые чем-то отличавшаяся от прежних, полных чисто зоологической боязни за свою собственную, такую родную и близкую, шкуру. – Чего же ты тут жмешься, хлюпик недоделанный?..»
«Да ведь у них ножи! – голос рассудка, как всегда спокоен и полон весомых аргументов. – Ты о маме подумал, каково ей будет без тебя, а?»
«А там Сашка! Он один, а их четверо… или даже пятеро…»
«Справится! Он же майор, офицер, спецслужба, их там учат…»
Слушать эту липкую трусливую мерзость, червяком копошащуюся под курчавой черепушкой, стало окончательно невыносимо.
«Да пошел ты!..»
Геннадий изо всех сил зажмурил глаза, замолотил перед собой кулаками, словно мельница крыльями, и ринулся вперед, не разбирая дороги…
– А-а-а-а… – с изумлением услышал он совсем непохожий на свой голос, казалось, шедший откуда-то со стороны.
Левый кулак на замахе врезался во что-то мягкое, вызвав чье-то сдавленное хэканье, переходящее в стон, но обрадоваться, а тем более развить успех, Гена уже не успел…
В глазах неожиданно взорвался целый сноп искр, а рот наполнился горячим и соленым. Сразу же, без перерыва, в голове внезапно что-то беззвучно и болезненно лопнуло, сверкнуло, словно молния, ослепив зеленым, холодным и ничего вокруг не освещающим светом, и тут же какая-то твердая плоскость с размаху врезалась в грудь, щеку и лоб, напрочь вышибив воздух из легких.
«Вот и все…» – застряла куцая мыслишка в изумленном мозгу, стремительно погружающемся в пустоту, безмолвие и мрак…
4
«…Мансур поднялся со своего места, занимая место для молитвы. Краем глаза он вычленил из разноплеменной массы, окружавшей его (тут были и совершенно чернокожие выходцы из дальних южных краев, и светловолосые поволжцы, и раскосые степняки, между которыми лежал весь диапазон оттенков волос и кожи), знакомую фигуру. Неизменный Мустафа, сложив ладони на груди, готовился вознести личную молитву, словно не замечая стоявшего в двух шагах господина.
„Вот ведь неугомонный! – мелькнула в мозгу крамольная мысль. – И тут не отстает от меня, паршивый…“
Закончить совершенно неуместную в доме Бога фразу помешала оборвавшаяся на высокой ноте песнь муэдзина. Внимая возникшему перед молящимися правоверными мулле, Мансур поклонился в первый раз, выбирая место, куда преклонит колени…»
Владислав сначала поставил в конце предложения
