Никто не занимал место Зибо. Место второго скотника. Он ел, не чувствуя, что ест, зная одно: не поешь – свалишься, свалишься – в тот же Овраг угодишь. И когда Грегори зашёл в рабскую кухню, он как сидел и жевал, так и головы не повернул. Грегори чего-то там приказывал, его это не касается. И вдруг – его кличка.
– Угрюмый!
– Да, сэр, – встал он из-за стола, глядя на свою миску. Дали б доесть хоть. Вроде всё равно, а как подумал, что не дадут, так захотелось…
– Ты теперь один?
– Да, сэр.
– Малец будет с тобой. С завтра.
Твигги приглушенно охнула, схватилась рукой за рот. И все за столом притихли. Грегори оглядел их, усмехнулся – краем глаза он приметил эту усмешку – и вышел. И никто ничего не сказал. И он весь день крутился один. А вечером рухнул на нары в пустом закутке, уже ничего не соображая и ни о чём не думая. Зибо уже нет, он один. Впервые за столько лет. Не в пузырчатке, не наказанный. Он лёг ничком, уткнулся лицом в жёсткие шершавые руки, распластался на нарах. Как ходил, так и спал, только сапоги скидывал, чтоб ноги не попрели. И когда кто-то за плечо его тронул, не сразу понял, что это. Даже испугался: не Зибо ли вернулся из Оврага?
– Кто?! Кто это?
– Тихо, – обжёг его горячий шёпот. – Я это, Твигги.
Твигги? Он оттолкнул её и сел на нарах. В закутке темно, и в этой темноте еле различим блеск её глаз. Как же это она пробралась из барака в скотную, и ни один надзиратель её не застукал? Ловка баба! И чего ей не спится?
– Ты? Зачем?
– Вот, держи.
Что-то жёсткое ткнулось ему в руку, и он машинально сжал пальцы.
– Что это?
– Хлеб. Ешь.
– Зачем? – тупо повторил он.
Третья бессонная ночь лишила его остатков сообразительности.
– Ты ешь, ешь.
От Твигги пахло потом и мылом, и от неё, как от печки, шло ровное душное тепло. Он попытался отодвинуться, но в закутке слишком тесно, а Твигги – нет, Прутиком она была очень давно. Он ничего ещё не понимал, а его челюсти перемалывали чёрствый крошащийся ломоть рабского хлеба.
– Я ещё принесу. И постираю тебе.
– Чего тебе от меня надо?
Твигги всхлипнула.
– Сынка моего к тебе отправляют. Ты уж не неволь его.
– Чего-чего? – стало до него доходить. – Это я буду надрываться, а он что?
– Что ты, что ты, – заторопилась Твигги. – Он старательный, что скажешь – всё сделает. Так дитё ж он, силёнок никаких. Кровиночка моя…
Она заплакала. Он чувствовал, как сотрясается её тело, слышал всхлипывания. И молчал. Что он мог ей сказать?
– Ты уж хоть к быку его не посылай, Угрюмый. И… и ко мне его отпускай, ну, хоть иногда. А я с ним хлебца тебе передам или ещё чего. Ты только скажи ему, а я уж расстараюсь.
Наобещала. Он угрюмо дожёвывал хлеб. Будто она кладовкой командует и может что-то давать кому хочет и когда хочет.
– Уйди, а, – попросил он. – Я после пузырчатки, мне и без тебя погано.
