толпа людей в серых шинелях вывалилась в сени и, прозвенев шпорами, исчезла. Последним вышел Рыбин, он окинул Павла внимательным взглядом темных глаз, задумчиво сказал:
– Н-ну, прощайте!
И, покашливая в бороду, неторопливо вышел в сени.
Заложив руки за спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая через книги и белье, валявшееся на полу, говорил угрюмо:
– Видишь, – как это делается?..
Недоуменно рассматривая развороченную комнату, мать тоскливо прошептала:
– Зачем Николай грубил ему?..
– Испугался, должно быть, – тихо сказал Павел.
– Пришли, схватили, увели, – бормотала мать, разводя руками.
Сын остался дона, сердце ее стало биться спокойнее, а мысль стояла неподвижно перед фактом и не могла обнять его.
– Насмехается этот желтый, грозит…
– Хорошо, мать! – вдруг решительно сказал Павел. – Давай, уберем все это…
Он сказал ей «мать» и «ты», как говорил только тогда, когда вставал ближе к ней. Она подвинулась к нему, заглянула в его лицо и тихонько спросила:
– Обидели тебя?
– Да! – ответил он. – Это тяжело! Лучше бы с ними…
Ей показалось, что у него на глазах слезы, и, желая утешить, смутно чувствуя его боль, она, вздохнув, сказала:
– Погоди, возьмут и тебя!..
– Возьмут! – отозвался он.
Помолчав, мать грустно заметила:
– Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда-нибудь утешил меня! А то – я скажу страшно, а ты еще страшнее.
Он взглянул на нее, подошел и тихо проговорил:
– Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому.
Она вздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха:
– А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..
– Они душу ломают… Это больнее – когда душу грязными руками…
XI
На другой день стало известно, что арестованы Букин, Самойлов, Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя Мазин – у него тоже был обыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.
– Боялся, Федя? – спросила мать.
Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.
– Боялся, что ударит офицер! Он – чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу – черные очки, точно – безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я – один сын, они меня любили.
Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих рук взбил волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:
– Если меня когда-нибудь ударят, я весь, как нож, воткнусь в человека, – зубами буду грызть, – пусть уж сразу добьют!
– Тонкий ты, худенький! – воскликнула мать. – Куда тебе драться?
– Буду! – тихо ответил Федя.
Когда он ушел, мать сказала Павлу:
– Этот
