вот площадка, где тоже в футбол и где я учился на велосипеде. вот те квадраты, где городки. чурки, биты. вон она, развалина – «больница костных туберкулезников.»
Бузина, лебеда у этой больницы – и там, у старокирпичной темно-красной стены, что отгораживает двор от той улицы.
Той улицы, что – уже Город.
Ведем, ведем.
– У-у-у, кууу. У-у-у, кууу.
Противный у нее голос вот в этом крике; вообще. вообще неловко. неловко нам эдак-то.
Куда мы ее ведем?
Куда, окружив вчетвером?
Бодрый, но тоже «притихший» Шакал; Генка, неловко хихикая; Славка, что идет сзади и уж делает вид, что это и не он ведет.
Смотрит в сторону, вроде что-то заметил.
И я – впереди всего: угрюмо оглядываясь…
У-у-у, кууу. У-у-у, кууу.
Сначала заунывно-раздельно, потом быстрее: второе это «кууу».
Так вот они условились.
Никого нет во Дворе, кроме нас.
Ведем мы Эльзу.
У-у-у, кууу.
Где ты?
Кто ты?
Отзовись.
Отзовись…
Кто это, кто это говорит?
Тоска смертная.
Да, и голос.
И отчего ныне, когда вновь мы одни в этом ясном, уж ясном мире, – я, думая о том и о сем, слышу из прошлого многое, многое, слышу и Шатова и Листенко, – но и это назойливое, «эльзино», злое, тоскливое:
– У-у-у, кууу.
У-у-у, кууу.
…Играем.
Играем.
Играем.
Играем в войну…
Сгинела ль польска?
Не получалось у меня с поляками. Самолюбивый народ. Приехали к углу Краковце Предместье – Новый Свят. И только поляки снова начали, что Рокоссовский не успел, что Старо Място было взорвано немцами полностью, что народ собирал деньги в сундук на площади, который мы и сейчас видели, и восстановил и еще восстанавливает Старо Място как оно было, теперь уж в деталях, – как дьявол повел меня, и я спросил:
– А что это за памятник?
– Мы же говорили, это князь Понятовьский, король. Последний король великой Польши.
И кого-то из поляков из этой ложной, самолюбивой вежливости, столь свойственной им, разнесло сказать:
– Вы видите, он указывает мечом на Запад. А раньше указывал на Восток.
И меня, разумеется, разнесло ответить:
– А вы поставьте его на подшипник, чтобы вертеть туда и сюда.
Есть у меня это качество, по которому румын, кои четырнадцать раз мне объяснили, что Бухарест – это маленький Париж, на пятнадцатый я спросил, а считают ли французы Париж большим Бухарестом; с украинцами заговариваю про бутерброд – сало с шоколадом, грузинам напоминаю строку классика «Бежали робкие грузины», на что они, правда, не будь дураки, сославшись на своего же политического классика, отвечали:
– Робкие
