поэтому, чтобы увеличить вероятность появления. Ты думаешь, я не мог? Я мог запросто прекратить перестройку поля и направить инквизиторов туда, куда они, собственно, собирались – попить свежего пива в кабаке.
Гнев вскипел в Хагене. Так вот ради чего он утроил его превращение. Хаген – пешка в его революционной игре! Ну, держись, Фабиан! Хаген сражаться умел, и теперь он мог устроить бой на равных.
– Кем ты себя возомнил! Разве ты имел право решать мою судьбу ради своих интрижек!
– Теперь сначала выслушай, а потом можешь набить морду. Я не возомнил себя Богом и не признаю за собой право играть человеческими судьбами, как мне захочется. Я верю в то, что всё заранее предопределено Богом, и мы бессильны что-либо сделать против его воли. Он оставил за человеком право выбора и в зависимости от выбора влиять на ход событий. Я выбрал тогда не препятствовать превращению в гончего и всего-то.
– Это болтовня!
– Послушай, давай сначала выследим силача, а затем будем выяснять отношения. Не хочешь – не надо, иди на все четыре стороны, я тебя не держу. Я не слишком нуждаюсь в склочном помощнике, который постоянно пытается поймать меня на лжи.
Люди гневаются по-разному, но в общих чертах можно смело сказать одно: во время гнева люди теряют контроль над собой, и, если довести их до нужной кондиции и подёргать за ниточки, можно делать с ними всё, что захочешь. Фабиан хоть и разгневался безмерно – на его поле бушевало алое пламя – но так же владел собой и опрометчивых действий делать не собирался. Хаген с запозданием вспомнил, что, если уличил кого-либо во лжи, даже если тот брызжет слюной и сотрясает воздух аргументами, на его поле появляются белёсые струйки лжи. А обвинил человека во лжи, и тот разгневался – значит, он не лгал.
– Извини.
Гнев быстро поулёгся.
– Я понимаю тебя. Когда я превращался в гончего, я почувствовал, что у меня не выдерживает сердце. Тогда я начал звать на помощь, но мне сказали, чтобы я заткнулся и не мешал спать, потому что превращение происходило ночью. Наутро, держась за стены от слабости, я вылез из кельи и, когда увидел монахов, я сказал всё, что о них думал. Если бы стены монастыря умели краснеть, они бы пылали как щёки девственницы, услышавшей непристойность.
– Ты вообще откуда?
– Я – сын профессора.
Хаген снова удивился. Он встречал учёных людей, но, слушая их, буквально засыпал – они говорили, словно книгу читали. А Фабиана, хоть он и рос среди книг, было интересно слушать. Сам Хаген, получивший азы образования, свысока смотрел на других охотников, не умевших болтать ни о чём, кроме женщин, выпивки и рыцарских турниров. Но сам с тех пор как его украли из дому, ничего больше не читал, кроме вывесок трактира, и, бывало, с удивлением по пять минут разглядывал название, прежде чем до него доходил его смысл.
– А бранные словечки?
– Мой отец имел надел
