своему хозяину все прощает. Даже голод.
Зато Питин не таков. Полный себялюбец. По его разумению я должен отвечать перед ним за все, что происходит. За дождь и жару, за огонек бивачного костерка, искра от которого однажды вздумала упасть на черную шерстку, за питье и пищу. А еще он ездит на мне или на Семаргле, когда устанет. Коготки у Питина острые. Не знаю, как Семаргл терпит, а мне пришлось приспособить на плече специально сшитую кожаную подушечку, чтобы не быть исцарапанным. Стоит мне повернуть к нему голову и встретиться взглядом с желтыми глазищами, как тут же раздавалось требовательное мяуканье. Причем, когда он хотел пить и раскрывал свой ротишко, получалось что-то вроде «пити», а когда хотел есть, получалось отчетливое «мяуша». Уж не знаю, как его Зоряна смогла этому научить…
Давно бы я накормил тебя, черный чистюля, к которому единственному из нас не пристает дорожная пыль! Но нельзя охотиться вблизи града, где живут людины из рода вепрей. Могут наказать за наглость.
Питин подрос за время пути. Видно бог Велес сжалился, не дал детям Мораны приблизиться к нам. Все живы, здоровы, растут как на дрожжах. Вот только Глая… Три луны прошло со времени падения отчего града, с того счастливого времени когда были живы дед Мирослав и крошка Зоряна, а жизнь казалась простой и понятной.
Теперь деда нет, как и других родичей, Зоряна померла на третий день бегства по морю от стрелы с черным древком пронзившем детскую грудь. Глая, моя прабабка, бывшая главная жрица храма, не вынесла надругательства хуннского воя и замкнулась в себе. Молчит с той поры, не на что не реагирует. Хорошо еще, что вначале разума не потеряла, указали, куда торну торить, кого искать…
Для порядка помылись в мелком ручье, что тек в поприще от открытых врат града. Поклонились водице и русалиям, напились. Смыли пыль и усталость, напитали тела водяной силой. Вода приняла подношение – кус сохраненной зачерствелой лепешки – плеснуло в десяти шагах ниже по течению и лепешка исчезла.
Врат вепрева града мы достигли после полудня, ближе к закату, когда длина тени успела увеличиться на три ступни. Я говорю – мы. А мы, это я – последний отпрыск от некогда многочисленного рода Рысов – снежных барсов с мифических заснеженных гор древней Прародины, моя прабабка Глая, по прозванию «чермная», родом из далекого Офира, полугодовалый щенок с черной шерстью и не менее черный котенок.
Путь по морю, потом вверх по реке богини Даны до порогов, а потом на полуночь через скифские, степи был трудным и оставил на нашем облике легко читаемые знаки в виде изможденных лиц и прорех в одежде.
Двое из нас были черными, как сажа с небольшими пятнами белого цвета на грудках, прабабка имела седые волосы, выбивающиеся из-под черного плата и необычный для сих мест цвет кожи – цвет старой меди, что не могло не сказаться на гостеприимстве весей и погостов, к которым я решался приблизиться. Как объяснить людям, почему у Глаи такая кожа, когда все местные родовичи белотелы и волосом русы. Кожа прабабки, а так же присутствие
