влияние на мальчиков оказал Готтлиб Иоганн Христиан Кюнт, много лет ведавший их образованием, причудливо сочетая проявления недовольства и неодобрения с созданием у подопечных чувства зависимости{46}. Нависая над двумя братьями и пристально следя, как они считают, переводят латинские тексты или учат французский, Кюнт не переставал их поправлять. Он был вечно недоволен их результатами. На любую их ошибку Кюнт реагировал так, словно они ошиблись намеренно, с целью оскорбить его или причинить боль. Как вспоминал потом Вильгельм, они отчаянно стремились порадовать Кюнта, жили в «постоянной тревоге», только о том и думая, как бы доставить ему удовольствие{47}.
Особенно трудно давалась эта учеба Александру, вынужденному заниматься наравне с не по годам развитым братом, будучи на два года младше его. В итоге он решил, что отстает от него по способностям. Вильгельму отлично давались латынь и греческий, Александр же чувствовал себя по сравнению с ним туповатым тугодумом. Он так мучился, что, как потом признавался другу, наставники «сомневались, что в нем когда-нибудь разовьется даже заурядный ум»{48}.
Вильгельм увлекся древнегреческой мифологией и историей Древнего Рима{49}, Александра же книги не влекли. Он пользовался любой возможностью улизнуть из класса, чтобы побродить по окрестностям, собирая и зарисовывая растения, живность, камешки. За вечно набитые насекомыми и растениями карманы его прозвали в семье «маленьким аптекарем»{50}, не принимая его интересы всерьез. Как гласит семейное предание, однажды прусский король Фридрих Великий спросил мальчика, намерен ли он, подобно своему тезке Александру Великому, завоевать весь мир. «Да, государь, – ответствовал юный Гумбольдт, – но моей головой»{51}.
Большую часть ранних лет, как признавался потом Гумбольдт близкому другу, он провел среди людей, любивших его, но не понимавших. Учителя были требовательны, мать отстранилась от общества и от сыновей. Главной заботой Марии Елизаветы фон Гумбольдт было, по словам Кюнта, пестование «умственного и нравственного совершенства» Вильгельма и Александра{52}; их эмоциональное благополучие, стало быть, в центре внимания не находилось. «Меня принуждали к тысяче ограничений»{53}, – сетовал Гумбольдт; он страдал от одиночества и прятался за стеной притворства, ибо не чувствовал возможности быть самим собой с суровой матерью, следившей за каждым его шагом. Выражение возбуждения или радости считалось в доме Гумбольдтов неприемлемым.
Александр и Вильгельм были очень разными{54}. Александр любил приключения и прогулки, Вильгельм отличался серьезностью и усердием. Александра часто разрывали противоречивые чувства, в характере же Вильгельма главной чертой было самообладание{55}. Братья искали убежища в собственных мирах: миром Вильгельма были книги, Александр предпочитал одинокие прогулки по густым лесам Тегеля, где росли
WH to CH, 2 April 1790, ibid., p. 115–116; Geier 2010, p. 22ff.; Beck 1959–1961, vol. 1, p. 6ff.
WH to CH, 2 April 1790, WH CH Letters 1910–1916, vol. 1, p. 115.
AH to Carl Freiesleben, Bruhns 1873, vol. 1, p. 31; AH, Aus Meinem Leben (1769–1850) (см.: Biermann 1987, p. 50).
Geier 2010, p. 29.
Bruhns 1873, vol. 1, p. 20; Beck 1959–1961, vol. 1, p. 10.
Walls 2009, p. 15.
Beck 1959–1961, vol. 1, p. 6.
AH to Carl Freiesleben, 5 June 1792, AH Letters 1973, p. 192.
WH to CH, 9 October 1804, WH CH Letters 1910–1916, vol. 2, p. 260.
WH 1903–1936, vol. 15, p. 455.
