Как однажды научилась она сама, как учимся мы все, рано или поздно…
– Не слушайте их, – проговорила она с нежностью. – Живите, как считаете нужным. Это ваша жизнь, не их. Пусть свою они устраивают по-другому. Людям всегда кажется неправильным или глупым то, чего они сами не делают…
Пока она говорила, слезы навернулись на глаза. Прищуриться заставили и одновременно испугаться: «Да что со мной? Я тысячу лет не плакала. Даже не тянуло».
– Почему – бокс? – неожиданно спросил Макс то, о чем хотел спросить с самого начала. Ольга уже хотела ответить то, чем обычно объясняла свое спортивное увлечение: на тренажерах ей скучно, аэробика – стадный вид, бег трусцой по загазованной Москве – это смешно, но Макс уже ответил за нее:
– Вы так беззащитны? За вас совсем некому заступиться?
– Ну, черт возьми! – выкрикнула она и почувствовала, что выдала себя слезами. – Откуда ты все знаешь?
И тут же зажала рот сложенными «лодочкой» ладонями: «Как я могла?! Поиграться решила… Доигралась! Нервы уже не те…» Не позволив ему увидеть слезы, до боли куснула губу.
– Извините, Макс. – Ольга опустила руки. – Не знаю, что это со мной. Я вовсе не беззащитна, с чего вы взяли? И что, неужели похоже, что за меня и в самом деле некому заступиться?
Он ничего не ответил на это. Взялся за руль и заставил ее «Рено» отправиться в путь. Машина подчинилась ему беспрекословно.
– У вас слезы на глазах, – сказал Макс, не глядя на нее. – Почему-то мне кажется, что вам сейчас нужно поплакать. Видите, как я вовремя подвернулся, чтобы за руль сесть? А петь не надо… Вам ведь сейчас совсем не хочется петь. Мне расхотелось боксировать. Вам расхотелось петь. Бывает. При мне вы можете делать что угодно, меня ничто в вас не разочарует. Вы просто не представляете, что вы значите для меня… Но не я для вас, это понятно. Можете просто забыть, что я здесь.
И Ольга не нашлась чем возразить ему. Не спрашивая себя, почему слушается его и как выглядит в глазах этого совсем незнакомого мальчика, она отвернулась к окну, и многолюдная Тверская тотчас расплылась ее слезами, «Пекинская утка» за окном утонула в них. Из глаз лилось так неудержимо, что невозможно было понять, как ей удавалось удерживать слезы в себе столько месяцев? Или даже лет… Когда она в последний раз чувствовала себя защищенной настолько, чтобы расслабиться до слез?
С утра до вечера – улыбка. Она подтягивает кожу. Защищает душу от завистливых взглядов: у меня все прекрасно, лучше и быть не может! Она уже не ощущается на лице, как растушеванные кисточкой румяна. Деталь макияжа, которую также стираешь, возвращаясь домой. Там некому улыбаться. И защищаться не от кого. Пашка превратился в Поля. Муж умер. Еще при жизни умер, когда начал истязать Ольгу недоверием к ее молодости. Его шестьдесят семь против ее сорока оказались для него мукой мученической. После первого инфаркта начал испытывать ее своей притворной смертью. Ложился то на диван, то на пол, то прямо на траву, если были на даче, принимал неловкую позу, словно
