подсматривал за тем, как белка собирает припас на зиму или птаха носит веточки в гнездо. Илья не чувствовал какого-то особого сродства с природой: он удивлялся, отчего другие равнодушны к ней. Прежде чем валить дерево, следовало объяснить дереву зачем. Перед убийством зверя – мысленно попросить у него прощения. Раньше все так делали. Теперь – нет. Жизнь необратимо менялась прямо на глазах, а с ней изменился и русский человек, что варяг, что славянин. Начал много говорить о «душе» и «грехе», но стал глух и слеп ко всему, чего нельзя положить в кошель или спрятать в погреб. Это было глупо, но понятно, вполне в человеческом естестве. Русь властно ломала под себя окоём, от ее могучей поступи заметно прогибалась земля. Шесть тысяч варягов заслать на службу в Константинополь – раз плюнуть. Греки пожалели сестру василевса в жены нашему князю – осадим Херсонес, сами бабу пришлют. Печенеги, разбойное племя, – теперь друзья и наемники. От хазар и кучки дерьма не осталось, их стольный град Итиль мало что сожгли, так еще перепахали и засыпали солью – знай наших, жидовня. Булгары не рыпаются. Вечно буйный Новгород тих и смирен. А над Киевом сияют купола новеньких церквей. И по пути из варяг в греки идут обозы нескончаемым потоком…
Стой. Сейчас не идут.
Илья навострил уши. Потянул носом воздух. Впереди, на высоком берегу, виднелось мертвое – ни дымка – Девятидубье. Брошенное село, из которого спаслось не больше дюжины баб с детишками, а людей вообще ни одного. Бежало из села гораздо больше, санным путем на Карачев, но их перехватили по дороге.
Кто он, редкой соловой масти волот-убийца, непуганый, дерзкий? Ничего общего с черным увальнем Святогором. У того ведь тоже была семья – баба и дочь. Но Святогор сидел в неприступном ущелье, собирал корешки да орехи, в долину спускался не человечков шугать, а поесть вкусненького. Святогора волновало одно: из-за уединенности житья вот-вот прервался бы его род. На все остальное старый черный с проседью великан плевать хотел.
А этот?
Илья осторожно приблизился к реке. Снегопада давно не было, дорога осталась плотно наезженной, и только отсутствие свежих следов выдавало ее заброшенность. Илья сошел бы с дороги – чувствовал себя посреди нее чересчур заметным, будто голым – но не хотел скрипеть настом. Он весь обратился в слух.
Тот берег был мертв. Вот они, девять высоких дубов священной рощи, за ними смешанный подлесок, дальше темная плотная чаща. Прямо на берегу – низенькие баньки, избушки, сараюшки, вкопанные почти до крыш, бревна на три-четыре от земли. Хорошо виден постоялый двор, отстроенный по варяжскому образцу, длинный такой домина с примыкающей к нему кладовой. И ни души.
Неужто ушли разбойники? Вернее – дальше пошли. Соловый с родом явно кочевал. Добрыня ошибался, ругая местных, что они «приучили своего Перуна жрать человечину». Ну, может, не совсем ошибался, но его обвинение касалось давно минувших дней. Просто у Добрыни была своя правда и своя тревога. Отпрыск древлянского князя, он в детстве наслушался историй о страшных тварях, с которыми сталкивался его народ. А еще больше узнал о них, когда гостевал в
