который будет нужен делу Божьему.
Дайомедис прошел к дальней стене и достал из глубокой каменной ниши тяжелый пергаментный фолиант.
– Здесь все? – спросил он, бережно удерживая книгу, обернутую куском льняного покрывала.
– Кроме последнего листа, – удрученно произнес Елеазар. – Руки отказали мне. Мой срок истекает…
– Варнава требовал увезти тебя, – тихо сказал Дайомедис. – Ты слишком важен для Учения Христа.
– Друг мой, – старик тяжело опустился на скамью. – Прошу тебя, не настаивай. И очень прошу – возьми с собой Анаргироса. Этот мальчик – истинный христианин, достойный служения. Мне же следует принять уготованное Богом.
– Хорошо… Да будет так, – после долгого раздумья печально произнес Дайомедис. – Я повинуюсь твоей воле…
Истощенная лошадь трусцой уносила на себе двух наездников и седельную суму с записями. Стоя на пороге, не прикрывая глаз от заходящего солнца, смотрел на исчезающую в закате пыль от конских копыт Святой Лазарь Четверодневный, друг Христов…
Часть первая. Воскрешенные
Глава первая
Кофе был очень неплох. Но приятное послевкусие арабики лишь подчеркивало назойливое движение людского потока за окнами кафе, несущего шумных и суетливых прохожих в одном направлении – к старости и неминуемой смерти. Люди громко и непрерывно разговаривали, стирали пальцы об экраны смартфонов, отвешивали оплеухи капризным детям, ругались, стремились заработать и потратить деньги, отхватить от жизни хотя бы небольшую часть удовольствия и счастья, понимая, что большие куски им не достанутся никогда.
Движение ленты жизни создавало иллюзию свободы. Можно было перемещаться назад, переходить от края к краю в зависимости от того, где разбросанные по всей длине потребительские грядки давали наилучшие всходы. В этих местах возникала давка, и человеческие существа толкались в борьбе за урожай, надолго забывая о приближающемся пункте назначения – остановке «Конечная».
Самые отчаянные, набравшись смелости, рвались вперед, в начало очереди. Таких, как правило, любезно пропускали, провожая сочувственными вздохами. Позволено было многое, но сойти с дорожки было невозможно.
Смакуя в меру горячий напиток, Василий представлял себя внутри гудящей толпы отстраненно наблюдающим за происходящей суетой. Неумолимый эскалатор громыхал вечными роликами, и не слышать его было невозможно.
Однообразную рутину повседневности он давно научился воспринимать как непрерывное и унылое пережидание досадного неудобства, от которого нельзя избавиться и которое нельзя изменить. Можно было терпеть этот мир, как проливной дождь, под который попадаешь всякий раз, забывая взять с собой зонт. Никакой ненависти к людям он не испытывал, так же, как и к надоедливому ветру с Балтики, мокрому снегу и серому низкому небу Петербурга. Скорее равнодушное и отстраненное отношение к скучным существам, бешено крутящимся в колесе
