по совести, можно ли было после этого не почувствовать симпатии к этой брюнетке?
Вскоре после чая бабушкин внучек вошел вслед за тремя бабушкиными и одной посторонней барышнями в девичью.
За длинными столами на этот раз по случаю праздника не сидело никого: вероятно, все горничные бабушки справляли первый рождественский вечер в избе.
Комната озарялась только одной сальной свечой, порядочно нагоревшей, да угасающей уже печкой. У самой печки сидела, сложа на груди руки, нянюшка Фоминична и сладко дремала под мурлыканье серой кошки, которая грелась тут же, свернувшись в комок у ног старухи.
– Нянюшка, а нянюшка! – крикнули почти единогласно четыре девушки, становясь около Фоминичны.
Я должен заметить, что Фоминичну все в доме звали нянюшкой, хотя она решительно никого в этом доме не нянчила. Для меня осталось неизвестным, с какого именно времени начали ее так называть и кто был первый ее питомец.
– Нянюшка, а нянюшка! – повторяли барышни. – Можно сегодня гадать?
Фоминична вздрогнула, опустила руки на колени, посмотрела на девиц глупыми, спросонья, глазами и сказала, стараясь сделать голос свой сердитым:
– Ах вы, вострухи, вострухи! Вот перепужали-то меня!.. А я было забылась малехонько.
– Можно сегодня гадать, нянюшка? – спросили опять барышни.
– Гадать? – сказала глубокомысленно Фоминична.
– Да, да, гадать! – крикнули в один голос девушки.
Старушка покачала головой.
– Ах вы, молодятинка, молодятинка! – проговорила она с укоризной. – Один-то денечек не терпится обождать.
– Так нельзя? – спросила почти с грустью Танечка.
– Нельзя? – не менее грустно спросили Катенька и Шашенька.
Только Оля решилась изъявить сомнение и воскликнула очень бойко:
– Да не правда это, нянюшка!
Фоминична с досадой развела руками и потом ударила ими себя по тощим коленям.
– Нат-ка-сь, поди! – произнесла она недовольным голосом и особенно серьезно глядя на Олю. – Яйца ноне умнее курицы стали. Сказано, нельзя.
Оленька немного сконфузилась, а я очень рассердился на Фоминичну за ее резкий тон и преимущественно за то, что она сравнила Оленьку с яйцами. Что себя-то назвала она курицей, это мне казалось вполне справедливым: тонкий и погнутый немного вниз нос Фоминичны очень напоминал куриный клюв, да и говорила-то она – словно курица клохчет.
– Когда же можно-то будет? – с некоторой нерешимостью спросила разбитная Шашенька.
– Сказано, послезавтра, – убедительно ответила нянюшка, складывая руки свои опять на груди и, по-видимому, намереваясь снова отдаться мирной дремоте.
– И играть по-святочному нельзя? – решилась, помолчав, спросить Шашенька.
– Нельзя, нельзя! – ответила Фоминична с полным сознанием своего авторитета в этом важном деле.
И мы все сознавали авторитет Фоминичны, а потому и должны были умолкнуть. В самом деле, не будь ее, кто бы стал руководствовать
