ветер буйный. А что это такое, что без ног бежит?
– Речка, – ответила, не думая, Катенька.
– Пожалуй, что и речка; а боле так отгадывают, что без ног-то бежит туча грозная. Ну а что это такое, что без ран болит?
Это был, должно быть, самый мудреный вопрос изо всех, предложенных Фоминичною, потому что барышни опустили головки и долгодолго не могли найти ответа.
– Это сердце, что ли? – спросила Оля.
– Та-ак. Молодец, Оля! Без ран болит сердце страстное… А и дай вам Господь николи этой болезни не ведать.
– Отчего? – сказала Оленька.
– А не скажу. Ну, да полно вам меня, старуху, донимать. Шли бы к бабушке.
– А что, нянюшка, – сказала Оленька, – чай, Устинья-птичница еще не спит… вот хоть бы ее позвать, а то скука ужасная.
– Вот еще выдумала! – ответила нянюшка. – Да какая пора-то теперь?.. Ведь уже и вечер-то под исходом, а она, только стемнеет, спать ложится.
– А может, она не легла еще, ведь сегодня праздник, – промолвил я, чувствуя непреодолимое желание познакомиться с Устиньей-птичницей.
– И ты туда же! Самому-то спать бы пора ложиться… Ну они вон большие (Фоминична указала на барышень), а ты-то что?
Впрочем, через несколько минут Фоминична прибавила:
– А пожалуй, можно спроведать… Только уж самой надо сходить… может, и не спит… Как послать кого другого, так и не пойдет. Да когда, чай, не спит?
– Сходи, нянюшка, сходи! – воскликнули мы.
Как ни лень было старухе тащиться из тепла на стужу, однако она отправилась за птичницей Устиньей. Впрочем, зябнуть пришлось ей понапрасну: Фоминична принесла нам известие, что Устинья еще с утра сегодня все жаловалась на поясницу да на спину и еще до сумерек залегла на печь, прикрывшись полушубком, и спит теперь самым крепким сном.
Нечего делать, мы пошли к бабушке. Барышни сели за карты; на этот раз я был исключен из их партии, как лишний, а потому уселся за бабушкой на диван и смотрел через ее плечо, как идет гранпасьянс, пока глаз моих не сомкнул сон.
– Вставай: ужин подали.
Я встал.
Сели за ужин. Всем было, верно, скучно, потому что все молчали; только бабушка частенько покачивала головой да говорила с недоумением:
– Нет как нет нашего Саши. Уж и не придумаю, что бы это значило.
То же самое и с тем же недоумением повторяла бабушка за ужином и на другой день; только я уже не сочувствовал бабушкиной тревоге так, как накануне. Не о том я думал. Весь я был словно обвеян какими-нибудь чарами; и чаровницей, околдовавшей меня, была Устинья-птичница.
Известность Устиньи-птичницы основывалась на ее удивительном уменье сказывать сказки, до которых бабушкины воспитанницы были страстные охотницы. Вызвать ее на это было не очень легко: нужно было приняться просить ее в такое время, когда она в хорошем расположении духа и не жалуется на свои старческие недуги, а подобное время выдавалось не часто. Впрочем, единожды изъявив свое согласие, старуха была неутомима.
Для
