Золотой. Поздоровавшись, грузный преподаватель по биохимии передал информацию от декана Горобовой в той стенографической форме, в какой получил: в Жуковскую горбольницу из Астапово везут Адольфу Цандер.
– А что с ней, Панас? – еле слышно прошептал заведующий кафедрой лёгкой атлетики, чувствуя, что ему необходимо сесть. Бражник захрипел: за более чем десять лет соседства Бережной впервые назвал его по имени без отчества.
– Честно говоря, я думал, что Цандер, это мужчина? – спросил он, хлюпая большими губами.
Бережной, поблагодарив, быстро закрыл дверь перед двумя носами: мужским и собачьим, не ответив. Раздосадованный тем, что ничего не понимает, Панас Михайлович почесал бороду и повернул к себе, но Золотой лихо взбежал по ступенькам и остановился у двери преподавателя по биохимии Михеевой. Махнув на дверь соседа, словно хотел бы её ударить, хозяин последовал за собакой.
В Жуковской горбольнице дежурная медсестра сообщила Горобовой, что нужного ей хирурга нет. Разговаривая, пожилая женщина жевала жвачку и даже надувала ею пузыри. Но когда Наталья Сергеевна сказала, что она – декан МОГИФКа, медсестра бросилась к телефону. Очень скоро, заверенная, что помощь немке из Астапово обязательно окажут, Горобова вышла на улицу к машине Лыскова, на которой приехала сюда. Увидев медсестру с мясистыми руками, Павел Константинович поздоровался.
– А, глотатель шпаг! – кивнула женщина, признав и его. И Горобова, и Лысков не так давно сами были её пациентами.
Воспалившийся аппендикс немки Адольфы разорвался по дороге. Но женщине повезло, что совхозный агроном Эрхард довёз её быстро, а врачи успели прооперировать, избежав общего сепсиса. Хуже оказалось то, что у Цандер оказались повышенными показатели сахара и холестерина в крови, а она об этом даже не знала. Адольфа избегала контактов с деревенскими, обзывавшими её то «Гитлером в юбке», то «фрицем». В каждой совхозной семье были погибшие на фронте, а то и не по одному человеку, и, несмотря на дальность военного времени, русские люди не видели разницы между врагами, напавшими на их страну, и женщиной, которой суждено было оказаться здесь же, спасаясь от страха перед смертью от тех же нацистов. «Немка – значит не наша, значит не с нами, значит не нужна никому». – Так рассуждало большинство колхозников, их дети и их внуки. Хотя были в совхозе и другие немцы, тот же агроном Эрхард по отцовской линии был им, но этот был свой, выросший при Советской власти, а не перебежчик.
– Неправильно всё это как-то получается, – ответил Рудольф Александрович, отказываясь возвращаться в Малаховку и намереваясь дежурить в больнице всю ночь. Эрхард, не зная, что ему делать дальше, стал прощаться.
– Брось, Сильвестр, – обратился Лысков как-то совсем по-простому, словно раньше они с агрономом уже так общались, – куда тебе в ночь в такую даль колесить? Давай завезём Наталью Сергеевну домой и поедем ночевать ко мне. Я живу один, ты никого не стеснишь.
Преподаватель
