И что дети всех стран равны. А если это страдающие дети пролетариата, грязные и несчастные, то их я прямо должен любить особенно сильно.
В этот момент грязный мальчик показал мне кулак, а следом сделал что-то совсем невозможное. Он засунул руку в папин карман, вытащил бумажник, нахально улыбнулся мне, еще более нахально подмигнул, сплюнул сквозь зубы и исчез в толпе.
Вот так номер! Нужно было сразу броситься за ним, догнать, отнять! Но у меня как-то не вышло. Я только глупо хлопал глазами и дергал папу за рукав – но он был так занят своим триумфом, что не обращал на меня внимания.
Наконец все разошлись.
– Папа! – сказал я несчастно. – У тебя украли бумажник.
– Да ну, – широко сказал счастливый папа, хлопнул себя по карману, но почему-то улыбаться не перестал.
– Это был мальчик, – объяснил я. – Такой неприятный, грязный немного. Он незаметно залез к тебе в карман.
Договорить я не успел. Папа положил мне на плечо свою тяжелую гранитную руку, и слова застряли у меня в горле, как монеты в окошке возврата монет.
– Ничего, – сказал папа и потрепал меня по затылку, чего я терпеть не могу. – Наверное, тому мальчишке просто есть нечего. Наверное, у него младшие братья и сестры сидят голодные. Мать родная. Пусть поест – а мы не обеднеем.
Я очень люблю своего папу, уважаю его, даже немного боюсь. Но иногда он говорит так, словно повторяет за кем-то слова. Они, эти слова, конечно, ему нравятся, но лично мне бумажника было жалко. К тому же было понятно, что папе сегодня еще попадет. И от мамы, и от Клары.
К тому моменту, когда мы вернулись, мама и Клара уже выспались, отдохнули, так что действительно взялись за папу всерьез. Они хотя и не похожи внешне, но ругаются почти одинаково. Только если мама – пилит, то Клара – сверлит.
Папа обычно не обращает на весь этот визг никакого внимания, вот и на этот раз не стал. Мама и Клара, конечно, тоже сверлили скорее по привычке. Во-первых, потому, что, как я уже говорил, папа у меня напоминает памятник, в тени которого мы все обретаемся и нам очень спокойно и хорошо от этого. А во-вторых, пилить папу – только пилы тупить.
– Давайте, – сказал он, – лучше пить лимонад. Видите, какой он розовый, почти по-пролетарски красный.
Лимонад оказался невкусный, но и это не испортило папе настроение. Он отправился спать с улыбкой на лице, и я тоже перестал расстраиваться.
На следующий день полагалось осматривать город Марракеш. Мы прошли через вчерашнюю площадь, позавтракали толстыми четырехугольными блинами в кафе, выпили холодного апельсинового сока и отправились бродить по узким улицам.
Скоро стало жарко, мама и Клара надели шляпки и принялись ныть. Но ныли они недолго, потому что, как оказалось, весь центр Марракеша – это сплошной базар. Бесконечные торговые ряды и продавцы, навязчивые и липкие, как леденец без фантика.
Мама и Клара энергично принялись за покупки, папа терпеливо ждал и платил, а я глазел по сторонам
