грудью кормила, а потом беспокоилась и страдала за меня?! Зачем? Для чего? С какой радости?.. Да для того, видите ли, чтобы я компанию составил безработному телеграфистишке Надькину? А?!.. Для тебя? Провались ты: не товарищ я тебе больше, чтоб тебе лопнуть!
Нахлобучив шапку на самые брови и цепляясь полуоторванной подметкой о кочки, стал спускаться Неизвестный человек с пригорка, направляясь к городу.
А Надькин печально глядел ему вслед и, сдвинув упрямо брови, думал по-прежнему, как всегда он думал: «Спустится с пригорка, зайдет за перелесок и исчезнет… Потому, раз он от меня ушел, зачем ему существовать? Какая цель? Хо!»
И сатанинская гордость расширила болезненное, хилое сердце Надькина и освещала лицо его адским светом.
С одной стороны, в этом рассказе представлена и философская позиция эгоцентризма, и безусловный агностицизм героя, и его метафизический взгляд на действительность. А с другой – идя от собственно представленного дискурса – можно отметить, что в рассказе как раз и показан разрыв неразрывной триады «смысл – текст – язык» как подтверждение уже цитированного нами тезиса В. В. Налимова: «Язык свободен от закона исключенного третьего, соответственно, свободен от жесткого разграничения истинности и ложности…» (там же, с. 111–112). В случае, когда язык (дискурс) принципиально (и утрировано, как в рассказе) отрывается от текста и смысла – а он это может! – то истинность и ложность, с одной стороны, становятся одинаково недоказуемыми. А с другой, выясняется, что при отсутствии критерия истинности и ложности сам смысл, соотносимый с реальным миром, также обращается в свою противоположность – в бессмысленность, так как язык (дискурс) ведет не к упорядочению «хаос-космос», а продолжает эту линию: предхаос / еще не порядок – космос / порядок – пост-хаос / уже не порядок.
Но что есть изначальное? На сегодняшний день науки о логике развития восприятия и понимания мира – это миф. О мифе писали все. Есть классики понимания мифа (от античности до К. Леви-Стросса, потом – от К. Леви-Стросса до наших дней). Всех цитировать невозможно, да и не надо. В конце концов, автор не пишет историю учений и взглядов: он только опирается на других в надежде, во-первых, их понять, во-вторых, вывести из понятого что‑то свое. Поэтому ограничимся лишь мнением А. Ф. Лосева:
«… это не выдумка, а наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола» [Лосев, 1991; 24]; «Миф всегда чрезвычайно практичен, насущен, всегда эмоционален, аффективен жизнен» (тамже, с. 28); «Но
что такое та наука, которая воистину не мифологична? Это – совершенно отвлеченная наука как система логических и числовых закономерностей. Это – наука-в-себе, наука сама по себе, чистая наука. Как таковая, она никогда не существует. Существующая реальная наука всегда так или иначе мифологична» (там же, с. 32). «Миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ. Что получает теперь это утверждение от нашего анализа понятия чуда? Символ есть такая вещь, которая означает то самое, что она есть по существу. Теперь мы должны сказать, что подлинный мифический символ есть, по крайней мере,
