Ивановича был средоточием самых разнообразных предметов: тут имелись и бронза, и майолика, и изделия из яшмы, и оружие, и картины, но, так как все эти вещи фильтровались, и не только хозяином, но и компетентными его советниками, ни одна вещь сомнительного качества не проникала в этот кабинет. Парадные комнаты верхнего этажа – гостиная в стиле Людовика XV и ампирная зала – были эффектны, но более или менее трафаретны. Жилые комнаты выходили в отделанные светлым деревом коридоры. Кроме членов семьи Харитоненко, в доме жили обучавшие Ваню иностранным языкам mademoiselle – француженка средних лет – и молодой приятный англичанин mr. Benson.
В Рождественский сочельник у Харитоненко устраивалась елка. В 9 часов вечера подавался ужин, причем под скатертью, по малороссийскому обычаю, лежал тонкий слой сена, поверх же скатерти – букеты фиалок и ветки мимозы. Под салфеткой приглашенные находили какой-нибудь рождественский подарок. Девочки Клейнмихель и я, как наиболее любимые, находили обычно на тарелках замшевый футляр с какой-нибудь драгоценной безделушкой – чаще всего брошкой из мелких бриллиантиков или уральских камней. В 1908 году я получила на елку золотой браслет с подвешенной к нему медалькой святой Цецилии, покровительницы музыки, работы парижского ювелира Бушерона. Этот браслет я носила до 1915 года, пока его у меня не украли, но святая Цецилия не была ко мне благосклонна и музыкальными талантами меня не наделила. Петь я никогда не решалась, так как сведущие люди говорили, что я детонирую, но в цыганском пении разбиралась с ранних лет и страшно его любила. У тех же Харитоненко мне пришлось много раз слышать запросто Варю Панину; ее привозил брат Веры Андреевны Сергей Андреевич Бакеев, у которого была с нею старая связь. Варвару Васильевну обычно сопровождал ее аккомпаниатор Ганс с большой цитрой. Грузная и очень некрасивая, она садилась у стола, облокачивалась на него и начинала петь своим низким грудным голосом так, что у вас не оставалось в душе ни одного уголка, не затронутого этими звуками. Ее коронными романсами были «Я вам не говорю» и «Жалобно стонет». Татьяна Константиновна Толстая, ввиду этого, избегала их петь, и, в свою очередь, Варя Панина не пела Тюлиных романсов, например: «Я гордо в мире шел» на слова Мятлева.
Я уже мельком говорила, что участвовала в доме Харитоненко в двух любительских спектаклях. Первый был в 1908 году, а второй – в 1910-м, причем оба раза в качестве режиссера приглашался Иван Михайлович Москвин. Думаю, что хозяевам эти затеи стоили очень дорого, так как иначе вряд ли Москвин согласился бы возиться с 16-летними актерами, не умевшими ни ступить, ни сесть на сцене.
В те дни, когда я пишу эти строки, мне приходится часто возмущаться властью, которую имеет рутина общепринятых канонов над вкусами и суждениями лиц, находящихся на невысокой ступени развития. Вспоминая свою юность, вижу, что и я не всегда была свободна от греха «провинциализма». Так, отдавая должное всему интересному, что видела у Харитоненко, я чувствовала, что мне (как и многим моим сверстникам) по-настоящему
