же все этим объяснять, – воскликнул Павел, – одною подлостью история не делается; скорее причина этому таится в самом племени околомосковском и поволжском.
При этих словах Николай Силыч весь даже вспыхнул.
– Нет, племя-то, которое было почестней, – начал он сердитым тоном, – из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину, а другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.
– Не могу же я, Николай Силыч, – возразил Павел, – как русский, смотреть таким образом на Московское княжество, которое сделало мое государство.
– Ну, и смотри, как хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя из гимназии; они все ведь из подмосковского племени.
Видя, что Николай Силыч, вероятно, частью от какой-нибудь душевной горести, а частью и от выпитой водки был в сильно раздраженном состоянии, Павел счел за лучшее не возражать ему.
– А по какому факультету ты поступаешь? – спросил Дрозденко после нескольких минут молчания и каким-то совершенно мрачным голосом.
– По математическому, вероятно, – отвечал Павел.
Николай Силыч усмехнулся.
– Зачем?.. На кой черт? Чтобы в учителя прислали; а там продержат двадцать пять лет в одной шкуре, да и выгонят, – не годишься!.. Потому ты таблицу умножения знаешь, а мы на место тебя пришлем нового, молодого, который таблицы умножения не знает!
Николаю Силычу самому предстояла такая участь, и его, конечно, уж не оставляли не потому, что он не годился по своим знаниям, а по его строптивому и беспокойному характеру.
– Государство ваше Российское, – продолжал он почти со скрежетом зубов, – вот взять его зажечь с одного конца да и поддувать в меха, чтобы сгорело все до тла!
Павла покоробило даже при этих словах. Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, – будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, – чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.
– Ну-с, прощайте! – сказал Дрозденко, вставая и целуясь с ним. Он заметил, кажется, что Павел далеко не симпатизировал его мыслям, потому что сейчас же переменил с ним тон. – Кланяйтесь вашему Кремлю, – заключил он, – и помните, что каждый камушек его поспел и положен по милости татарской, а украинцы так только бились с ними и проливали кровь свою…
– Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! – отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо – отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «Что за чудо, уж не воротились
