который вдруг распахнул дверь передо мной – и я невольно предстал перед публикой в неприглядной позе. По залу прокатился смех, и все захлопали, требуя нашего выхода.
Первым вышел на сцену Петька Юркин и зычным голосом объявил, что начинается спектакль «Черный Том из штата Оклахома» и что в главной роли выступает автор. Услышав свое имя, прогремевшее в зале, я почувствовал что-то вроде озноба, невольно напрягся, победно оглядел свою дружину и на деревянных ногах выдвинулся из седьмого «б» к подножию зрительской горы, возвышавшейся от пола чуть не до потолка коридора. Я боялся, что комизм моего положения перед замочной скважиной задаст публике неверный тон, и мне трудно будет настроить ее на восприятие драматической истории, но зал при моем появлении разом затих, не то в порыве сочувствия моему бедному герою, не то просто в шоке от моего невообразимого вида – от рваного пиджака и солдатских башмаков, а главное – от шапки кудрей и черной, как голенище, физиономии. Я поспешил воспользоваться этим безмолвием и бросил в толпу начальные строки о хижине, крытой соломой… Публика с жадностью заглотила эту наживку. И тогда я уже более уверенно запел во все легкие, выливая одну за другой дорогие мне строфы, жестикулируя и гримасничая, изображая в лицах диалогические куски.
Выход на сцену моих помощников был встречен как естественный акт, актеры держались молодцом, даже Ванча кривлялся вполне в меру и его по-лошадиному оттопыренная губа воспринималась без тени иронии. А девчонки в своих длинных платьях и городских широкополых шляпах были просто великолепными. Те немногие реплики, которыми мне позволил поделиться с ними авторский эгоизм, все они произносили с достоинством и артистическим блеском.
В глазах зрителей я видел неподдельное сопереживание. Некоторые, все больше жалея отверженного Тома и все больше ненавидя проклятых капиталистов, трясли головами, жмурились, сжимали зубы и даже кулаки.
А когда я дошел до самого трагического места в монопьесе и, сделав шаг к старинной деревянной ступе, изображавшей оклахомскую мусорницу, запустил руку в ее горловину с жалобными словами:
«Я вечный раб плантаций и покосов,
Но мой обед обычный – горсть отбросов;
Питаюсь я, впряженный в воз вола,
Объедками с господского стола…» —
то девчонки и мальчишки младших классов, сидевшие в первых рядах, захлюпали носами и потянули рукава к глазам, выставляя вперед дырявые локотки своих жалких курточек и рубашонок.
Им, счастливым сталинским внучатам, жившим в самой богатой и справедливой стране, было до слез жаль бедолагу Черного Тома, который денно и нощно гнет спину на жирных господ, а сам не имеет даже куска хлеба и приличной одежонки. А тетка Анна Животова, школьная уборщица, тоже сидевшая в первом ряду с краешку, просто заплакала навзрыд, покачиваясь из стороны в сторону и уткнув лицо в стянутый с головы платок.
