сто перевез, да наши все старались. Оленька все время со мной была, туда с ранеными, в кузове, обратно в кабине. Когда в седьмой раз поехали, Ирина Геннадьевна села, там совсем тяжелые оставались, она хотела лично проследить. Только тронулись – обстрел начался, тех, что раньше нас к санбату ушли, на просеке накрыло, а мы из-за Ирины Геннадьевны задержались. Как немцы стрелять перестали, мы дальше тронулись, надо же людей вывозить. – Копылов замолчал, словно собираясь с мыслями, и продолжил медленно:
– Просека вся перепахана, я между воронками ползу, может, километров пять в час. А когда до санбата полкилометра оставалось, и вовсе встал. Там сосну снарядом срубило, она поперек дороги и упала. Ну что мы, втроем, ее оттащим? Побежали так, Ирина Геннадьевна сказала – найдем кого-нибудь, помогут дорогу расчистить.
Ефрейтор снова умолк и через томительные полминуты продолжил:
– Хорошо хоть, я впереди был. Стрельба вокруг, вот я и иду с трехлинейкой. А уже совсем рядом, вот только за поворот свернуть, там еще кусты густые… Слышу, говорят не по-нашему. Я немецкого не слышал ни разу, да кто тут еще-то быть может? Оттащил докторов своих с дороги, сам осторожненько так, ползком, посмотреть, что там да как.
Он сглотнул.
– Те из наших, что у медсанбата оставались, видно, деру дали, а раненым куда деваться? Некоторые и не в сознании даже, лежат рядком… И тягач рядом стоит броневой, кузов – ну вот как гроб, спереди колеса, сзади – гусеницы. Немцев вокруг с десяток, стоят, говорят о чем-то, громко так, не таятся. – Копылов сморщился, как от боли. – Потом трое пошли, с палатки поваленной подтащили брезент, и на наших сверху кинули. Тут и девки мои подползли. А эти…
Шофер снова замолчал.
– Да не тяни ты, договаривай, – глухо сказал Медведев.
– Сняли канистру, – медленно, словно во сне говорил ефрейтор. – Полили их сверху, потом вторую вылили. Потом отошли и гранату кинули.
Волкову показалось, что ему на голову уронили полено. Он, конечно, читал в газетах о зверствах фашистов, докладывал это роте на политинформациях, но одно дело статья, а другое – живой свидетель. Лейтенант знал, что Копылов не врет, достаточно было посмотреть в больные глаза водителя, чтобы понять: в его словах нет ни капли лжи.
– Оленька сразу сомлела, а Богушева как бешеная стала, за наган хваталась, пришлось за руки держать. Они даже кричали тихо, Господи, да что же это…
Ефрейтор вдруг засмеялся странным, лающим смехом, и, лишь посмотрев ему в глаза, ротный понял, что сорокалетний крепкий мужик плачет. Водитель упал на колени и закрыл лицо широкими, мозолистыми ладонями с намертво въевшейся автомобильной грязью. Волков обвел взглядом столпившихся бойцов: на лицах были ужас, недоверие, у Кошелева дрожали губы. Лишь Шумов смотрел зверем, и эта еле сдерживаемая ярость гиганта-рабочего подействовала на лейтенанта как ушат холодной и чистой воды. Жестокость может родить и страх, и гнев. Только в злости, в ненависти было спасение, пора было донести это до людей. Ротный посмотрел на всхлипывающего шофера и решил, что начнет,
